Перо жар-птицы - [10]

— Все это не ново, Евгений Васильевич, — говорит он наконец. — Лечение голодом испокон веков пользуют йоги в Индии. И тибетская медицина.

— Весь наш мир стар, Лаврентий Степанович.

— Стар, вы правы.

Я развиваю красноречие, вернее сказать, — просторечие. Развожу перед ним, как разводил бы перед Мотей или Лорой — запрем двух псов в одном загоне — здорового, ладного, ну — к примеру — волкодава, или добермана и замухрышку-дворнягу. Пусть день-другой поживут вместе. Запрем и бросим в загон жратву. Кому достанется львиная доля? Волкодаву, правда! Он свиреп и агрессивен, как раковая клетка. Дворняге перепадет с гулькин нос. Хорошо, если что перепадет. У нас точно так же: закармливая больных, вводя биогенные стимуляторы мы прежде всего кормим бластому, значит — стимулируем рост опухоли.

— По-вашему, держать их на голодном пайке?

— Вспомните доктора Бомбара, — отбиваюсь я. — Два месяца в океане он был на голодном пайке — планктон и сырая рыба. А этот — на одном боржоме. Наш организм приспосабливается ко всему — и к голоду, и к холоду. Раковая клетка приспособиться не может, она гибнет.

— Это и есть ваша тема? — спрашивает он после паузы.

— Одно звено.

— Куда же ведет цепь?

— Лаврентий Степанович, может быть, я ошибаюсь…

— Но все же?

— Я хочу понять, откуда эта агрессивность бластомы.

— Не вы один хотите. Даже я, грешный.

Снова пилюля. Поделом, нужно быть скромнее.

— И все твердят одно и то же, — говорю я. — Канцерогены, ожоги, травмы…

— Ну, а по вашему?

— Агрессивный организм, паразитирующий на здоровой ткани.

Ухмыляясь, он дожёвывает ватрушку.

— Вспомните Мечникова, — наступаю я. — О паразитарном генезисе опухоли он говорил еще в девятьсот девятом году. На конгрессе в Париже.

Часы отбивают двенадцать.

— Лаврентий Степанович, — иду я напропалую, — может, все это не так, может, я ошибаюсь, путаюсь в потемках, но ведь путей к истине много. А если такой путь?.. Дайте мне довести дело до конца. Не выйдет, как сегодня, и я приду к вам с повинной. Вы же сами всегда говорили: главное — найти причину. А мы столько лет топчемся из угла в угол. И не мы одни, за границей тоже.

Лаврентий поднимается.

— Ладно! Будь по-вашему. Вы взяли меня измором. Только, чур, условие — к тридцатому марта диссертация должна быть готова.

Управиться бы в год, и то хорошо!

— Вы слышите — к тридцатому. Я обещал там, в управлении.

— Да, да, — киваю я. — Это — само собой.

— Успеете?

— Конечно.

— И вот еще — тему вашу надо прокорректировать… только поглуше, обтекаемо… Знаете, чтобы не дразнить быков, — понизил он голос, как заговорщик. — Скажем — «Влияние биогенных стимуляторов и калорийности пищи на рост опухоли». Вернусь — проведем через ученый совет. Ни пуха ни пера!

Из кабинета я выезжаю на белом коне.

За окнами тишина, лишь скрипит и покачивается фонарь во дворе. Свет от него грязно-желтый и набегает на стену, как морской прибой. Набежит и схлынет, схлынет и снова набежит. И тогда сумерки озаряются янтарной мутью. Мы распахнули окно и, чтобы не налетела мошкара, погасили свет.

— Ты только обещай, больше мне ничего не нужно, — говорит она.

Пожалуй, завтра не успею. Лаврентий-то подпишет, а вот питомник до понедельника закрыт. Значит, не раньше понедельника…

— Слышишь, Женя?

— Да, да, непременно съездим.

— И в Петергоф тоже.

— И в Петергоф свернем, это же рядом.

— Ты хороший, и я тебя очень люблю.

Почему-то мне вспоминается Блок:

Нет, я не первую ласкаю,

И в строгой четкости моей

Уже в покорность не играю

И царств не требую у ней…

— Знаешь, Женя, и в Павловск бы…

Я соглашаюсь. Почему не согласиться?

— Вот и хорошо!

А дальше… Как там дальше?

…И помнить узкие ботинки,

Влюбляясь в хладные меха,

Ведь грудь мою на поединке

Не встретит шпага жениха.

Ведь со свечой в тревоге давней

Ее не ждет у двери мать,

Ведь бедный муж за плотной ставней

Ее не станет ревновать…

Снова комната наводняется желтой мутью и затем снова наступают сумерки.

Еще год назад я не знал, что есть на свете эта улица со сладковато-дачным названием — Приветная, и этот дом, обреченный на снос, и комната с отвисающими у потолка обоями. Ничего я не знал тогда. Осень была румяная и ласковая, как раздобревшая баба. По городу носилась сентябрьская паутина, а в воздухе стоял аромат спелых плодов. Их продавали с лотков, прямо на тротуарах.

В то воскресенье, уже не помню как, я очутился в зоопарке. Я не люблю зоопарки, по-моему, это пошлейшее зрелище — звери в клетках. И все же что-то тянет меня туда. За двадцать копеек, детям — гривенник, вы можете бродить у озера Чад, пробиваться сквозь Уссурийскую тайгу, на индейской пироге плыть до самых верховьев Ориноко. Наверное, в каждом из нас сидит маленький Тартарен из Тараскона. Не знаю, как у других, но во мне этот вирус засел прочно, видимо, навсегда.

На всю окрестность гремело радио, кто-то жирным баритоном признавался, как он любит жизнь — «…Я люблю тебя снова и снова». Шла бойкая торговля мороженым. Публика заглядывала в аквариумы с диковинными рыбами, слонялась по аллеям у клеток, озирала встречные экземпляры четвероногих и пернатых.

У лужайки, возле чахоточных крокодилов, стоял человеческий экземпляр женского пола. Экземпляр как экземпляр, таких хоть пруд пруди — в метро, в троллейбусах, на улицах в вечерний час. Все отполировано было по стандарту. На голове — некое устройство из волос, позже обнаруженного протеза под ними и множества шпилек. На ногах выходящие нынче из моды туфли с устремленными ввысь каблуками — ни дать ни взять два огромных ухналя, острыми концами поставленные на землю. (Жители городов, для которых старый, добрый конь, всегда настраивающий меня на лирический лад, скоро превратится в ископаемое, вроде мамонта, уже забыли об этих гвоздях для подковки копыт. А ведь во времена не столь отдаленные они продавались в каждой скобяной лавке оптом и вразвес).