Перо жар-птицы - [12]

Я подхватил упавший протез, она же, спасаясь от людских глаз, пулей влетела в машину и уселась на Стефанию Сандрелли и Клаудию Кардинале.

Таксист, дядя лет за пятьдесят, не лишен был чувства юмора. Увидев позади себя взлохмаченную, цвета красной меди, голову, стиснутые губы и этот жгут из волос, он сочувственно вздохнул и привел великие слова Мичурина:

— Мы не должны ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача.

Машина тронулась.

Вскоре мы нырнули под мост, промчались мимо цирка, а затем свернули к вокзалу.

Все молчали. Прежде всего начался сбор шпилек. Она собирала их на сидении, в ногах, у дверцы и сбрасывала в сумку. Шпильки падали на дно сумки, как слезы, почему-то жалобно позвякивая. Наверное, ударялись о пудреницу или что-то другое. Далее, она стала расчесываться, долго и методически, то распуская свой огненный клок по плечам, то свертывая его сзади узлом.

От вокзала мы начали взбираться в гору. Направляя наш маршрут, она исследовала повреждения, нанесенные каблуку.

Мы въехали в череду тишайших улиц (совсем как моя), с одноэтажными и двухэтажными домишками, яблонями, переваливающими свои ветви через забор, псами, рычащими из подворотен и с лаем устремляющимися за машиной, голубями, взлетающими в небо под свист и взмахи чумела.

И только сейчас я заметил, что все вокруг потемнело. Спряталось солнце, и небо затянулось сивой поволокой.

Позади осталось еще несколько переулков, сквер с покинутыми детскими качалками, и после нового поворота машина затормозила у разрытой во всю улицу траншеи.

— Здесь, — сказала она и приоткрыла дверцу.

Не знаю почему, я вышел тоже, предварительно сунув шоферу свою трешку и получив сдачи два рубля.

Когда мы балансировали на доске, перекинутой через траншею, и огибали еще один сквер, ливень только начался. То тут, то там откалывались наверху мутные капли и бесшумно шлепали в песок. Первая огненная кривая переломилась возле дома над нашими головами и тотчас же грянуло такое звонкое и оглушительное, что небеса немедля разверзлись. Мы едва успели вскочить на крыльцо, а затем в дверь.

Она смахнула туфли, целый и увечный, промямлила нечто вроде благодарности и бросилась к лестнице. На ступеньках замелькали ее босые пятки.

Я остался внизу, не солоно хлебавши.

Низвергался сплошной водопад. Он скрыл все — и дома и деревья. Лишь молнии метались по небу и неистово надрывался гром.

Делать было нечего. Я вытащил сигарету и закурил. Зачем я отпустил машину?

…Когда я закуривал во второй раз, сверху послышалось:

— Вы еще здесь?

— Что, заговорила совесть?

— Нет, просто прибрала в комнате. Войдите, если хотите. Подождите, пока он пройдет.

Я поднялся на второй этаж. Отчаянно скрипели ступени, от моего прикосновения раскачивались ветхие перила. Она стояла на площадке в желто-зеленом халате и домашних шлепанцах.

Сейчас на ней тот же халат, перешитый из бабушкиного платья. Давно поблекли желтые и зеленые разводы. Она примостилась у моих ног по-турецки и похожа на подбитую птицу.

— Женя, останься. Куда тебе в такую даль?

Мне жаль ее. Наверное, в глубине души она чувствует, что сегодня я здесь в последний раз, что никогда больше не переступлю этот порог. А может, это мне кажется? Но ведь когда-нибудь нужно поставить точку. С тех пор прошло десять месяцев, пора браться за дело. Как-никак я обещал сегодня Лаврентию.

— Ну останься, слышишь! Я тебе что-то скажу…

Я знаю, что скажет, — все тот же Петергоф или Варна! А мне как сказать? Так вот взять и выпалить! Ведь на всем свете у нее нет никого, кроме меня…

Над нами висит фото, вылитая она — тот же разрез глаз, чуть монгольский, упрямо стиснутые губы. Сперва я думал, что это ее фото, а сержантские нашивки на погонах и гвардейский значок на гимнастерке — не более чем маскарад. Но фото старое, пожелтевшее и какое-то расплывшееся. Переснятое с миниатюрки. Теперь я знаю: сержанта давно нет на свете. Она умерла, дав жизнь дочери. Нет и бабушки, что выходила и вырастила. Правда, где-то имеется папа-майор, а может, уже полковник. Но мавр сделал свое дело и отбыл в энском направлении. Как говорится, координаты неизвестны. Никого, никого! Если не считать должности в корректорской — наводи грамотность в ученых сочинениях про художников, театр, музыку. Не оглянешься, как появится сутулина, заведешь очки, а там и годы подкрадутся… Будут благодарности в приказах, премии. Может, и медаль какая-нибудь за выслугу лет. Словом, все надлежащее. В обмен на молодость.

На плечо мне ложится жесткая ладонь, пальцы отбрасывают рыжую прядь со лба. В глазах — просьба и укор.

— Не уходи…

Нет, я не скажу сейчас, просто язык не повернется. Скажу завтра, по телефону. Так будет лучше.

2.

Мерно цокает будильник, четверть седьмого. Солнце всюду — в комнате, в палисаднике за окном, на шпилях костела. Сегодня в контору пойду к девяти, как все. Поэтому можно поваляться. Я лежу, заломив назад руки, и предаюсь созерцанию.

Я люблю свою улицу. Вот она передо мной в распахнутом окне. Не думайте, что это какая-то особенная улица. Она самая обыкновенная, ничем не приметная. Асфальт на тротуарах протоптан до дыр. Дома вросли в землю, и штукатурка отваливается. Нет ни фонарей дневного света, ни подстриженных газонов. Все растет дико — трава пробивается меж булыжниками мостовой, кусты — сплошная чаща. В детстве они казались мне непроходимыми джунглями.