Перо жар-птицы - [13]

Цветение начинается в апреле. За бело-розовой завесой из яблонь и вишен не видны стены домов с их заплатами и отбитыми углами. Потом наступает очередь черемухе, а дальше — каштанам. Они у нас как на бульваре, в центре, только погуще и развесистей. Сейчас все в липовом цвету. Там, внизу, квартал с небольшим, грохоча и сигналя, несутся машины, задыхаются в бензинном чаду пешеходы, а здесь — тишь, разве что петух прокричит. Улицу насквозь заполнили налившиеся соком липы.

Я гляжу на поспевающую антоновку и вспоминаю домовладельца Хоменко. Мы воровали у него яблоки и сливы. Пока я, самый меньший, стоял в дозоре, Славка и наш друг Жора Воробьев влазили на деревья и набивали пазухи спелыми антоновками и венгерками. Нагруженные таким манером, они напоминали буржуев с плаката. Один экс чуть не кончился плачевно. Наверное, я о чем-то размечтался, потому что Хоменко вырос незамеченный. Мы только ахнули. Славка и Жора мигом спрыгнули на землю и все трое метнулись наутек, да так, что пятки засверкали. Вдогонку нам гремели проклятья, летели камни. К счастью, они никого не задели. Не помню, как мы очутились на улице. Трофеи вывалились из-под маек и катились в стороны. По пути Жора нырнул к себе в калитку, а мы, не переводя дыхания, мчались дальше. Хоменко постепенно отставал, подводила отдышка. Он ворвался через несколько минут после того, как мы завершили свой кросс, запыхавшиеся, онемевшие от страха.

Протест был заявлен в самых энергичных выражениях и с педагогическим оттенком. Речь шла о честности с малолетства, о том, что дурные наклонности нужно пресекать в зародыше, — начинается с яблок в чужом саду, а кончается кражей со взломом, если не хуже.

Мы стояли, потупив взоры. Мама залилась краской, просила извинения. Отец торопился на педсовет, но дал слово, что по возвращении непременно спустит обоим штаны и выпорет. К вечеру отец забыл о данном слове или сделал вид, что забыл. Скорее всего — сделал вид.

Зимой тоже хорошо. Снег лежит чистым, глубоким покровом и держится долго, до самой весны. В сумерки, когда зажигались фонари, папа катал нас на санках. Славка усаживался сзади, я — первым, опираясь на него как на стену, а папа бежал рысью, маневрируя между сугробами, взбираясь на пригорки.

Позже мы катались сами. Карабкались по крутой, уходящей к самому госпиталю Лабораторной и с горы стремглав неслись вниз. Нам строго-настрого запрещалось кататься на Лабораторной. С разгона там можно было угодить под трамвай (тогда еще внизу ходили трамваи), но мы хотели, как другие, и все кончалось благополучно. Озябшие и раскрасневшиеся, мы возвращались домой, дули на сведенные морозом пальцы и прижимались к пышущей жаром голландке.

Тем временем мама накрывала на стол. Появлялся неизвестно когда успевший закипеть самовар, и все усаживались на свои места.

Перед сном мы всегда читали. Догорал огонь в печи, чуть слышно цокал будильник, а за окном черт прятал месяц, и казак Чуб брел с кумом темной, непроглядной ночью — хоть глаз выколи, Атос поджидал д’Артаньяна у монастыря Босоногих Кармелитов. Лопался по швам заячий тулуп, подаренный Гриневым вожатому в Оренбургской степи. Читали вслух, по очереди — сначала я (слог — к слогу, слово — к слову), Славка (побойче), завершали чтение мама или папа. Потом ложились спать. Я спал со Славкой на этой же койке. Мама выключала свет, поправляла нам одеяло, целовала каждого в лоб и незаметно крестила одного и другого.

Я часто думаю о том, что рано или поздно (придет же черед!) сюда наедут бульдозеры, набросятся на это жилье, обломают деревья, вывернут с корнем кусты, разгонят птиц. И прощай, милая, провинциальная тишина! Взамен вымахаются семиэтажные спичечные коробки, поставленные ребром. Заколесят туда-сюда машины… Эта мысль нагоняет тоску. Право же, они еще не так плохи, эти хатенки, и могли бы послужить людям.

Размышления прерывает Мотя. Она появляется в окне, скептически окидывает мою берлогу и замечает:

— Вылеживаешься…

Я испытываю глупейшее чувство неловкости, будто совершил непростительный грех.

Мотя ставит на подоконник две бутылки молока, полбуханки хлеба, затем выкладывает сдачу.

Пора вставать, уже время. Я слажу с койки, подтягиваю трусы и беру бутылки. За неимением холодильника погружаю их в стоящее у двери ведро с водой.

— Дай, принесу свежей, — говорит Мотя.

Я передаю ей ведро и одеваюсь. Она выплескивает воду на соседний куст, отчего шарахаются в стороны перепуганные куры, и через минуту возвращается с полным.

— Вечером приберу, — кивает она на окружающий меня бедлам.

Как всегда, в эту пору здесь не протолкнешься. У прилавка, где продается печенка, галдят тетки, постарше и помоложе. От них не отстает рассеявшаяся вперемешку мужская особь.

— Шурочка, не отпускай без очереди!

— Мужчина, вы же не стояли!

Мужчина что-то мямлит, в связи с этим начинается обмен мнениями.

Рядом  в ы б р о ш е н ы  издыхающие лещи. Тут тоже толчея. К сведению уважаемой публики висит объявление:

ЗА РЫБУ, УСНУВШУЮ ПРИ РЕАЛИЗАЦИИ БЕРЕТСЯ СТОИМОСТЬ КАК ЖИВОЙ

«Уснувшую при реализации» — понимай: загнувшуюся при продаже.

Я переминаюсь с ноги на ногу. Лезть без очереди совестно, становиться в хвост некогда — уже без десяти девять, в конторе нужно быть в срок. Не дай бог опоздать, Сокирко съест живьем. Случайно, я встречаюсь глазами с Шурочкой, совсем юным созданием, только-только вылупившимся из торгового техникума и пока еще поминутно краснеющим и смущающимся. Шурочка делает непроизвольное движение в мою сторону, инстинктивно я устремляюсь к ней. И тут происходит чудо — тетки, готовые отвинтить друг другу головы, если что не так, предупредительно расступаются и пропускают меня в самую гущу. Недовольно косится лишь сильный пол. Кланяясь и улыбаясь влево и вправо, я пробиваюсь к прилавку.