Перо жар-птицы - [14]

Галантерейное, чорт возьми, обхождение! — сказал бы гоголевский Осип.

По моей просьбе, Шурочка отвешивает мне полкило любительской колбасы. Затем прихватывает три бутылки мандаринового напитка и для полного сервиса заворачивает все в пакет. Как говорится, о т о в а р и в ш и с ь  таким образом, я, с теми же улыбками и поклонами, отчаливаю от прилавка. Меня провожают ласковые взгляды.

Наверное, есть во мне все-таки что-то внушительное, безупречное.

Я разливаю физраствор. Наполняю новую пробирку, ставлю ее в ряд и слышу знакомый голос… Выглядываю в окно — неужели Кривдин? Ну, так и есть.

— Лукич, — кричу ему, — ты?

Он задирает голову.

— Здорово, Женя.

Спускаюсь по лестнице. Кривдин нашел занятие — выносит из вивария пустые клетки, складывает их перед Мотей. Она обосновалась рядом и, сидя на детском стульчике, исследует каждую клетку — паяльной лампой выжигает там клопов. Огонь шарит по прутьям, дну, проникает в самые заветные щели.

Пожимаем друг другу руки.

— Вчера выписали, — говорит он, точно извиняясь, и улыбается на мой недоуменный взгляд.

— Погоди… Как же так, Лукич?

— Все в порядке.

— Напросился, наверное?

— Так бы и отпустили…

Я не верю — не могли же они, не поставив диагноз, взять и выписать. Спрашиваю, нет ли болей, тошноты.

— Говорю тебе — порядок.

— Ну, рад за тебя, если порядок.

В самом деле, я рад за него. Это — не для красного словца. В мае он подхватил грипп (ухитрился же в мае!) не вылежал, как водится, и через неделю свалился снова. Стало донимать в области желудка, порой было невмоготу. Боли усиливались, с каждым днем ему становилось хуже и хуже. Все в один голос заподозрили язву. От стационара он, с Ольгой Сергеевной, отказался. К нашему учреждению каждый испытывает почти суеверный страх. Ольга Сергеевна взялась лечить по-домашнему — грелки, атропин. Как-никак, она медработник — процедурной сестрой у водников. И дней за десять стало легче, а дальше и бюллетень закрыли. Так, постепенно все забылось.

Вдруг — звонок из скорой помощи:

— Есть у вас такой?

У телефона оказалась Ноговицына.

— Да, есть. Водителем на трехтонке.

— Так вот…

На Суворовской он потерял сознание и чуть не врезался в трамвай. К счастью, вовремя успел затормозить.

Общими усилиями мы положили его на больничную койку.

— В понедельник приступаю, — говорит он. — Сходим в «Арарат», отметим возвращение.

Из вивария показывается Витька — шкет, отцу по пояс, самый меньший у них. И он тащит клетку, кладет ее в очередь.

Кривдин поглядывает на часы:

— Пожалуй, пора. А мы на пляж собрались, — кивает он в Витькину сторону.

Я провожаю их до ворот. Кривдин заметно сдал — ввалились щеки, выступили скулы. Даже ожог потемнел, стал каким-то чужим, не его. Этот ожог, с виска до самой шеи, — память о Старом Осколе. Летом сорок третьего он горел там в своем танке.

Прощаемся мы на улице. Я возвращаюсь в лабораторию за своей покупкой. Вниз по лестнице спускается Лаврентий.

— Вас-то я и ищу. Есть дело… — и тотчас же оглядывается по сторонам. — Впрочем, знаете что… Приходите завтра домой, там и поговорим. В одиннадцать устроит?

— Разумеется.

— Может быть, рано?

— Что вы, Лаврентий Степанович!

— Тогда ждем.

И, сделав мне знак, направляется в клинику.

В палате пусто. После обхода всех ребят повели на прогулку. Остались только те, кто не поднимается. У окна, прижав к себе куклу, лежит Галя — девчушка лет шести. Глаза красные, еще не высохли от слез. Чуть всхлипывая, она глядит на стену соседнего корпуса. Обижена, что ее не взяли вместе со всеми. Рядом, забывшись после бессонной ночи, дремлет двухлетний малец, с цыпленка.

По полу тут и там разбросаны игрушки — заводной танк, какие-то надувные резиновые уродцы, плюшевые медведи. Трехколесный велосипед опрокинулся набок.

Кроме Гали и мальца, в палате еще Захар. Его привезли к нам из Богуслава, километров сто с гаком. Поэтому за все время родители были только дважды, первый раз — мать, второй — отец. Я разворачиваю перед ним сверток, бутылку с мандариновой ставлю на тумбочку, колбасу и остальные бутылки прячу в середину.

— Спасибо, дядя врач, — говорит он чуть слышно, отрываясь от книги. — Зачем вы? — И совсем по-взрослому: — Это же денег стоит…

Парень сдает. Бывало, он сразу наваливался на конфеты, мандариновую. Сейчас смотрит равнодушно, слабо улыбаясь. Появились боли в позвоночнике, со вчерашнего дня — в груди. На рассвете ему снова ввели промедол.

Глаза запали, цвет лица стал землисто-серым. Он похож на маленького старичка. Совсем недавно этот старичок гонял вместе с другими по берегу Роси, скакал с камня на камень, бросался с высоты в воду. Там, на голых скалах у реки, это и случилось. Споткнувшись, он в кровь расшиб колено, разбил чашечку.

Я отворачиваю одеяло, присаживаюсь на койку:

— Ну, как ты сегодня? Совсем молодцом…

— Уже хорошо, только спина болит немножко.

— Это пройдет. А что читаешь?

Не дожидаясь ответа, беру синюю, изрядно потрепанную книгу, поднимаю переплет и на первой странице вижу — Густав Эмар «Твердая рука».

Я вздрагиваю, наверное, меняюсь в лице. Даже он это замечает:

— Что с вами, дядя врач?

— Ничего, ничего, — бормочу я сквозь зубы и кладу книгу на место.