Перо жар-птицы - [64]

— А я из госпиталя, два месяца в Полтаве ремонтировали. Сейчас свою часть догоняю.

— Привет! Наговоритесь еще, — остановила их Люда.

— И то правда, — посмотрев на нее, согласился Засекин и пересел к Логвину и Варе. — Вот и встретились!

В соседней комнате завели патефон. Послышались: веселый ветер, потом — синенький платочек, что падает с девичьих плеч.

Засекин сидел рядом с Логвиным и Варей.

— Как же твои? — спросил Логвин.

— В Челябинске, с заводом. Отец — в цеху, мама — в бухгалтерии. А Павел как? Получали что-нибудь?

— Не сейчас, Гриша, не сейчас, — сказал Логвин.

К ним пристроилась соседка.

— А я, товарищ лейтенант, его — Миклуху Маклая — вот таким знала…

— И я вроде бы, — усмехнулся Засекин.

— Тогда, Гриша, за благополучное возвращение!

— Полина Антоновна… — тихо сказала Варя.

Соседка уже порядком подвыпила.

— Что ты, Варенька! Я — зараза гордая. С кем попало не пью. Но за такое нельзя не выпить. Тут дело такое, хочешь — не хочешь, а нельзя. Верно я говорю, Николай Матвеевич! А где же они?

И увидела, что Степана и Люды нет в комнате. Заглянула в другую, вернулась.

— И там нет.

Степан и Люда — в белом полушубке, наброшенном ей на плечи, уединились во дворе. Падал мокрый снег.

— Возвращайся живой, здоровый, — говорила Люда.

Распахнулась наружная дверь, на пороге стояла соседка.

— Вот вы где!

Они вздрогнули и оторвались друг от друга.

Кельма набрасывала раствор на стену — Логвин клал новый ряд. Как всегда, пристукивал кирпич рукояткой.

Внизу, под лесами, шла жизнь: к перрону подходили поезда, гудели паровозы, не прекращался говор людей. На вокзале восстанавливалось разрушенное крыло.

Стрелка на вокзальных часах приближалась к пяти. Логвин подобрал кельмой раствор, выступающий на швах кладки, и пустил его в ряд. Сквозь доносившийся внизу гул послышались удары в рельсу.

…Вместе с напарником Логвин шел к привокзальной площади. Напарник приноравливался к его шагу. Их опережали пассажиры с узлами и чемоданами.

Среди толпы туда-сюда сновал буфетчик в белом фартуке с увесистой корзиной в руке. Он выкрикивал:

— Кто желает купить — выпить, закусить! Московская горькая, колбаса в стограммах, бутербродные булочки, папиросы «Катюша» — рассыпные и в пачках!

Оставив позади площадь, Логвин шел с напарником уже взявшейся зеленью, прилегающей к вокзалу, улицей города. В стороне, у бочки с пивом, собрался небольшой хвост.

— По одной? — предложил напарник.

Логвин кивнул.

Они свернули к бочке, стали в конце хвоста.

— Значит, пишет? — переспросил напарник.

Логвин вытащил из кармана треугольник. Развернул, который раз пробежал глазами и протянул приятелю.

— Двадцать седьмое апреля… Свежее, значит.

— Вчера пришло, — сказал Логвин.

— Что ж, Николай, теперь скоро дома будет.

— Заждались мы, Иван.

— А где — не знаешь?

— Думаю, под Веной, а впрочем…

Подошла их очередь. Оба понимающе подняли кружки:

— Ну!

— Холодное, — сказал напарник. — Еще по одной.

— Идет.

…Веселый, возбужденный, Логвин приближался к дому.

В этом году буйно цвела черемуха. Набухала сирень, готовая вот-вот распуститься.

Издали Логвин увидел в саду Варю и сидящую за столом Люду. Под яблоней, как и много лет назад, стояла все та же детская коляска из лозы.

— Чего носы повесили?

Ему никто не ответил. Только чуть слышно отозвался ребенок в коляске. И он понял — что-то случилось.

Варя молча показала на бумагу, лежащую на столе.

Он схватил бумагу. Замелькал печатный штамп, а дальше — слова, выбитые на машинке…

Как боялись люди этих бумаг со штампом и сколько их шло тогда в разные концы!

…сбросив пиджак и рубаху, Логвин умывался во дворе, у будки с голубями. Механически, глядя в пространство, намыливал руки. Варя сливала ему из кувшина.

Беззвучно, по-детски всхлипывая, рыдала в саду Люда.

Логвин поднялся из-за стола, повернул выключатель. На часах было четверть четвертого. Он взял с полки будильник, сверил его с часами на стене, со своей «луковицей», стал поворачивать завод. Погасил свет и, прихватив с постели подушку, лег на диван.

Луна освещала давно замершую улицу, притихший сад, через распахнутые окна проникала в комнату. Не слышно было ни людской речи вокруг, ни обычной в этих местах собачьей переклички. Лишь давали о себе знать те же часы на стене.

Логвин и Варя молча лежали в постели. Хрипя и натужась каждый раз, часы пробили двенадцать. Не говоря ни слова, они прислушивались к бою. В соседней комнате заплакал ребенок. Варя схватилась с постели и, набросив халат, побежала к внуку.

— Спи, Витенька.

— Не хочу спать, — хныкал малыш.

— Ну тогда полежи.

— Не хочу лежать!

— Знаешь что — посиди.

Опираясь на локоть, Логвин смотрел в окно.

— И сидеть не хочу, — не унимался Витя.

— Тогда летай.

— У меня крылышек нет! — заорал он с новой силой. Потом зарылся в подушку и постепенно утих. Варя пришла обратно. Постояв у двери и убедившись, что ребенок спит, забралась под одеяло.

Пробило один раз.

— Час? — спросила Варя.

— Половина второго.

— Тогда спать.

С улицы послышались шаги. Не трудно было различить — женские, цокающие каблуками по асфальту, и мужеские, ложащиеся плашмя. Возле калитки шаги умолкли. В комнату доносился приглушенный разговор. Мужской голос был незнакомым, женский — Людин.