Перо жар-птицы - [31]

Вблизи первого моста мы сели на весла. Кружили среди быков, потом был второй мост, а за ним — ровная, далеко уходящая гладь. Я не отрывался от воды, перебегая глазами с берега на берег. Боясь не усмотреть, упустить, каждый раз оборачивался назад. Дядя Гриша взглянул на меня и, не сказав ни слова, налег на весла.

Взошло солнце. Снова застучал мотор. Лодка резала реку вдоль и поперек, диагоналями пересекая ее от одного берега к другому. По пути мы заходили во все заливы, шли пешком по берегу, заглядывая под каждый куст, под каждую корягу.

Мимо, вверх и вниз, проносились ракеты, проплывали пароходы, ползли баржи.

На закате мы были у Вишенек. Солнце садилось за горизонт, пришлось возвращаться.

Почти всю дорогу, туда и обратно, мы молчали. В наступающей тьме я увидел вдруг что-то черное, плывущее навстречу.

— Дядя Гриша!

Он выключил мотор и взялся за весла. Медленно, затая дыхание, мы приближались к этому черному, оно — к нам.

Поравнявшись, мы увидели бревно, упавшее с баржи или сброшенное в воду при погрузке.

Домой мы вернулись во втором часу ночи.

Славку нашли через неделю. Совсем близко, у Жукова острова.

Объявили мою станцию. Не дожидаясь автобуса, я вышел на широкий, обсаженный тополями бульвар, миновал несколько пересекающих его улиц и, дойдя до последней, свернул в переулок.

Открыла Ольга Сергеевна.

В первой комнате — все четверо — старший, Леньчик, двое девочек-близнецов и меньший, Витька, прилипли к телевизору. Дикторша объявила концерт мастеров искусств.

— Тише, ребята, — сказал я, кивнув всем четверым.

Леньчик приглушил звук, а мы с Ольгой Сергеевной скрылись по соседству, плотно притворив двери.

Кривдин лежал на тахте, обернувшись простыней. Рядом с празднично цветистыми обоями комнаты, оранжево-вишневым ковром, свисающим от потолка и, даже в этот вечерний час, ослепляющей белизной простыни, он казался чем-то инородным. И тусклой серостью лица, и то вспыхивающим, то угасающим блеском глаз. Увидев меня, он зашевелился и, силясь подняться, напустился на Ольгу Сергеевну:

— Так и знал — раззвонила, разнесла! Просил же, говорил тебе, что завтра здоров буду…

— Лежи, пожалуйста, — сказал я, присаживаясь рядом. — И не строй из себя героя.

В комнату вошел Леньчик, прислонился к стене.

Ольга Сергеевна поправила съехавшую простыню.

— Видите, Евгений Васильевич? Нет, уж ты помолчи, я все скажу. Каждый раз такое: придет домой и чуть что — как спичка. И с ними, — кивнула она в сторону Леньчика, — и со мной.

— Не знал я, Дмитрий Лукич, что ты такой ухарь-купец.

Он пытается улыбнуться.

— Послушай ее…

— И давно такой занозистый?

— Считайте, с весны. Прежде человек как человек был. Да не в нас дело, пускай себе! Мы все перетерпим. Тает на глазах — вот главное. Не ест ничего — хлебнет ложку, и пошло — то ему не так, это не по нем. А сам сразу на боковую.

— Как это «на боковую»?

— Обыкновенно, лежнем лежит. И вечера все, и выходные тоже. Что ж, когда сил нет подняться…

Я ловлю каждое слово — эта не замечавшаяся ранее раздражительность, переборчивость в еде, общая слабость, скрываемая от чужого глаза шутками и прибаутками.

— Фордыбачься сколько влезет, если охота, — говорю я, обернувшись к нему. — Но есть все же надо. Иначе мы с тобой ноги вытянем.

— А если не идет, понимаешь — не идет! — вырывается у него. — Что в рот возьму — назад воротит, давит здесь…

— Где давит?

— Ну, здесь вот, — показывает он пониже ребер.

— Почему же молчал до сих пор, чудак-человек, и там, у них, и у нас?

— А что говорить! Толку от вашего брата…

— Старая песня! Толку — не толку, к этому пункту мы еще вернемся. На досуге как-нибудь. А сейчас, — поднимаюсь я, — приступим.

С трудом, опираясь на ладони, он силится лечь повыше, ноги вытягивает вдоль тахты. Я киваю на абажур:

— Крутни-ка, Леньчик.

Леньчик поворачивает выключатель.

— А ты открой рот.

— Зачем? Говорю тебе — здесь, — снова прикасается он к ребрам.

— Митя! — слышится голос Ольги Сергеевны.

— Ну и муженек вам попался! Открой, пожалуйста, пошире и повернись к свету. А зачем — это уж позволь мне знать.

Заглядываю в рот, верчу его подбородок в одну-другую стороны, вверх и вниз. Язык суховат, обложен серым налетом.

— Теперь присядь, если можешь. Придется тебя послушать.

— А лежа нельзя?

— На все свой черед.

Мы усадили его на тахте, сбросили майку. Ольга Сергеевна поместилась сзади, поддерживая за спину, Леньчик присел у ног. Я вынул фонендоскоп.

Слушаю сердце. Затем — легкие…

— Можно лечь.

Живот вздут, желудок явно увеличен, видимо, задержка пищи. Нет, пожалуй, не задержка, а хронический застой.

Медленно, не торопясь, перехожу к подреберью. Ребра острые, упрямо выпирают на исхудавшем теле. Пальпирую печень и всякий раз задаю один и тот же, обычный при этом, вопрос:

— Не болит?

Он отрицательно покачивает головой.

И печень увеличена, выступает из подреберья, края плотные.

Ольга Сергеевна следит за каждым моим движением. От печени снова перехожу к желудку.

— Не больно?

Он кривит рот в подобие улыбки и покачивает головой.

Я пальпирую минуты три-четыре и вдруг в подложечной области прощупываю плотное образование. Надавливаю двумя пальцами… От неожиданности он дернулся и громко вскрикнул.