Перо жар-птицы - [30]

И с тем скрывается за дверью.

Четко, сжато, выпукло. Я не успел сказать «спасибо». Чего же лучше! Всю неделю меня осыпают удачи. Одна за другой, наперегонки — в понедельник я взял ее из больницы, позавчера вышла статья, значит, в начале августа придут деньги. Как раз к приезду Лаврентия. Можно было бы и не просить в кассе, до двенадцатого они будут наверняка. Но лучше иметь загодя. Двенадцатого у нее день рождения, и я присмотрел ей в ювелирном магазине золотые часы с позолоченным браслетом. По цене вполне сносной. Остаток пустим на все прочее. И наконец — вот это, сегодняшнее. Я с нежностью оглядываю клетки. Если так пойдет дальше…

Тем временем Клава умостилась на табурете. С коленями, уткнувшимися в подбородок, она напоминает нечто среднее между фавном на пеньке и роденовским мыслителем.

— Евгений Васильевич, а зачем вам деньги?

— Это не твое дело.

— А куда вы денете их потом? — кивает она в сторону крыс.

— Подарю тебе парочку, на развод.

— Благодарю вас.

— Кстати, ты свободна.

— Уже! — Она сразу же оживляется. — Можно уйти?

И тут же в избытке рвения:

— Но ведь вам надо помочь.

— Управлюсь без тебя.

Не тая радости, она переходит на шепот:

— Евгений Васильевич, а если я совсем?..

— То есть как совсем — домой, что ли?

— Ну, да, — и тычет в свой циферблат, — всего два часа, двадцать пять минут осталось.

— Какая точность! А вдруг хватятся?

— Родненький, придумайте им что-нибудь.

— Ладно, — говорю я. — Так и быть, что-нибудь придумаю. Только в вестибюле гляди в оба. Чтоб не заметили.

— Не продадите?

— Послушай, не будь свиньей.

Она сбросила халат, послала мне воздушный поцелуй и выпорхнула за дверь.

— Придешь в четверг, — кричу я вдогонку. — И не вздумай снова заболеть!

— Буду, — доносится из коридора. — Вообще вы мне нравитесь.

Еще раз раскрываю журнал, смотрю на свои первые записи, сравниваю их с сегодняшними. Все совпадает — в биогенной группе, в группе усиленного питания опухоли растут с каждым днем, у голодающих едва пробиваются.

В дверь постучали. Вошла Кривдина.

— Что с вами, Ольга Сергеевна?

— Опять Митя заболел, — с трудом выговорила она и залилась слезами.

Я усадил ее рядом, стал расспрашивать.

— Сегодня рвал всю ночь и все пеной, с кровью…

— Успокойтесь, Ольга Сергеевна.

— Ох, Евгений Васильевич! Я и грелку, и порошок… Все, что дома было. А сейчас лежит, подняться нет сил.

Вот тебе и неделя удач!

Поезд вырвался из-под горы и стал на мосту. Кто-то вышел, кто-то вошел. Двери сдвинулись и, набирая скорость, мы поехали дальше.

Я смотрю в окно. По реке туда-сюда носятся моторки. На другом берегу — люди. Под грибками, зонтами, на подстилках. Другие стоят по пояс в воде, третьи выбрались на самую середину. Поднимая волну, пробежала ракета, а за ней, в шлюпке, то взлетая, то падая в самый низ, — парень и две в пестрых купальниках. Видимо, все навеселе. Вот-вот их снесет волной.

Поезд выскочил за мост и помчался в мелколесье.

Я знаю эти места — и тот, и другой берег, каждый поворот реки и каждую затоку. И не только здесь, у города, но и там, далеко внизу…

Солнце уже садилось. Тетя Таня выглянула из окна:

— Нет? А обещал быть засветло.

Потом наступила темнота. Его все не было. Утром он с Жорой и еще двумя с нашей улицы отправился на пляж. Я увязался за ними, но тетя вернула меня у калитки и ткнула в тетради. Да и Славку она отпускала с тяжелым сердцем, точно чувствуя недоброе. Взяла с них слово далеко не заплывать, на солнце долго не жариться.

В полночь мы не на шутку всполошились. Я побежал к Воробьевым. В окнах светилось, значит, они тоже не спали. Отец и мать встретили меня в замешательстве, не глядя в лицо. Сразу же кольнуло в груди. Из соседней комнаты доносился плач. Я распахнул дверь — забившись в угол, плакал Жора. Как и Славке, ему пошел шестнадцатый, на три года больше, чем мне. И все же я выволок его на свет. Он плелся за мной не сопротивляясь, как лунатик.

— Успокойся, Жора, — сказала мать. — Говори, что уж тут…

Вошла тетя Таня.

Размазывая слезы на щеках, Жора рассказал, что было, от начала до конца.

Они уже собирались домой. Ожидая катер с другого берега, выкручивали трусы, полоскали в воде ноги. Мимо причала пронеслась моторка. Форса ради, наверное, какая-то дура на полном ходу нырнула с борта и сразу же угодила в яму. Все вокруг замерло. Поверх воды пошли круги. Не раздумывая, не сказав ни слова, Славка, в чем был, бросился в водоворот.

…Уходили секунды, одна за другой, ни он, ни она не доказывались. Подоспела речная служба, оцепила место.

Жора не помнил, что было дальше. Видел лишь, как бледную, наглотавшуюся воды дуру уложили на причал и стали откачивать. Вскоре она открыла глаза. За Славкой ныряли долго, до самой темноты…

Рядом с нами жил дядя Гриша Лотоцкий, токарь с «Ленкузни». У него была своя моторка. На реку мы пришли до рассвета — я, Жора и он. Оттолкнувшись от берега, мы поплыли наискось к тому причалу.

Было безлюдно, тихо. Только рыба выплескивалась наружу, тотчас же исчезая в воде, и одинокие рыбаки на набережной разматывали удочки. Да еще стук нашего мотора разносился вокруг.

Мы осмотрели причал со всех сторон. Перегибаясь через борт моторки, дядя Гриша заглядывал под настил, освещал фонариком полутьму каждой сваи. Все поняли, что искать нужно ниже, там, где мосты. Моторка развернулась и пошла по течению.