Перо жар-птицы - [28]

В это время из подвала вышла мать. В той же кофточке, теперь застегнутой по горло. Глаза были сухие, взгляд отрешенный. Увидев меня, сделала шаг вперед, но остановилась и только кивнула.

— Прибыли, значится, — рапортовал отец, довольный выполненным поручением. — Едет до самого Медвина. Так что, считай, по дороге. Только… — И, бросив взгляд в мою сторону, заскрипел к ней протезом.

— Меньше ни в какую… — продолжал он уже шепотом.

— Хорошо, — сказала она, механически роясь в сумочке.

За нами распахнулись, а потом захлопнулись дверцы кабины и появился водитель — малый не больше тридцати. С красной рожей и выпирающим из-под майки брюхом. Он не понравился мне с первого взгляда. И рожей, и этим, не по летам, брюхом.

— Ну, как оно дела? — заговорил он, снова же не идущим ко всему фальцетом. — Здравствуйте, мамаша.

Не дождавшись ответа, окинул взором разлившиеся повсюду лужи.

Она отсчитала деньги, протянула мужу, тот передал их по назначению.

Бумажки забегали в руках, как заводные. Малый переворачивал каждую сверху вниз, снизу вверх, покривился на одну подклеенную и, удостоверившись, что получил сполна, бросил в нашу сторону:

— Порядок! Что ж, поехали. Как сказано, время — деньги.

Опираясь на палку, отец двинулся к подвалу.

— Подождите, — остановил я его, — Лукич! Эй, Лукич!

Кривдин выглянул из свой кабины.

— Без тебя не обойдется.

Набросив на голову плащ, пробежала Ноговицына.

Вслед за матерью мы спустились в подвал. На самом краю длинного, оцинкованного стола стоял гроб. Не гроб, а скорее гробик — форменный сосновый ящик, наскоро огрунтованный суриком. Я взялся за один конец, Кривдин за другой. Мы понесли его по лестнице. Касаясь поручней, она шла за нами. У входа вырос водитель. Потеснив Кривдина, он ухватился за переднюю часть.

Борт был опущен. Мы поставили гробик в кузов. Опираясь на палку, нам помогал, пытался помочь, отец.

— Порядок, — еще раз профальцетил водитель.

— Садитесь в кабину, — сказал я матери.

— Здрасьте, — запротестовал он. — А телевизор куда же — под дождь?

Я взглянул в окно кабины. На дерматиновом сидении, обмотанная засаленным одеялом и надежно привязанная к спинке веревками, красовалась покупка.

Кривдин помог отцу забраться в кузов.

— Не надо, — сказала она, показав на гробик и мужа. — Я вместе с ними.

Я бросился в лабораторию.

— Время, время, дорогие товарищи! — кричал мне водитель.

— Сейчас.

Я вернулся с дождевиком.

— Что вы! — встрепенулась она.

— Берите, берите. Вернете когда-нибудь.

Кривдин принес из гаража кусок брезента и деревянную скамеечку. Мы влезли в кузов, обернули гробик брезентом, а скамеечку поставили рядом. У кабины нетерпеливо топтался водитель.

Один за другим мы соскочили на землю.

— Спасибо, товарищ врач, — сказала она.

— Спасибо, спасибо, — вторил отец.

Захлопнулась дверца кабины, полуторка тронулась с места и, просигналив у будки, выехала за ворота.

Я вышел за ней. На улице она врезалась в лужу, а потом исчезла из виду.

В тот день, как и сегодня, шел дождь. Но не теплый, летний, а мартовский, вперемешку с мокрым снегом. И так же несли гроб, а на мостовой стояла такая же полуторка. Мы приникли у дома, в стороне ото всех, и молча жались друг к другу. Последней вышла тетя Таня, папина сестра. Она заперла дверь, взяла нас обоих за руки и повела с собой. Несколько часов тому назад она прилетела из Харькова. Мы стали с ней первыми, а за нами — кто-то из соседей, незнакомые женщины из маминой конторы.

…Гроб положили у разрытой могилы, сняли крышку. Мама была как живая, только хлопья снега падали на щеки, на подбородок и не таяли, а тетя Таня все прикасалась к ней платком, смахивала с лица капли дождя и снежинки. Потом каждый из нас — Славка, я и тетя Таня — припадали к мерзлым комьям и целовали ее в лоб…

На голых ветвях деревьев, чего-то дожидаясь, сидели вороны.

Все началось в ту пятницу, после Нового года. А может быть, и раньше — и до того мама часто жаловалась на сердце. Сразу же мы укладывали ее в постель, давали капли, порошки, грелку. Но эта первая новогодняя пятница запомнилась навсегда.

Выклянчив у мамы несколько рублей, мы, тотчас же после уроков, помчались в кино. С книгами и тетрадями, не заходя домой. Шло «В старом Чикаго». Который раз, забывая все на свете, мы следили за крытым фургоном, несущимся по прерии вдогонку поезда, за отчаянной дракой братьев, за пламенем, вспыхнувшем сначала в коровьем хлеву, а затем охватившем весь город.

…у самого порога на нас обрушилась Мотя:

— Где вы пропадаете, ироды? Батько ждет — не дождется, а им ноль внимания!

Мы разинули рты.

— Часа два битых мордовался, все выглядывал, выглядывал…

В эту минуту подошла мама.

— Часть ихняя проездом, — обращаясь уже к ней, продолжала Мотя. — Отпросился, значит, к своим.

— Боже мой! — воскликнула мама.

— Вижу — заперто, да как дыбану! Он за мной. Нет, — говорю, — вы, Василий Дмитриевич, лучше оставайтесь, а вдруг заявлятся. Сама же, первым долгом, к вам. Нету, говорят, их в данный момент.

— Я же с утра ушла, — сказала мама.

— Тогда я в школу! Гасаю, гасаю по этажам, а их, сукиных сынов… извиняюсь, тоже нету. Вернулась, а он — все на часы и на часы. Отстать сильно боялся. Так и ушел…