Перо жар-птицы - [27]

— Пойдем туда, — показала она на дальнюю аллею. — Только, пожалуйста, не спеши.

Мы двигались молча. Я шел следом, не решаясь прикоснуться, поддержать. Наконец она опустилась на скамью, я сел возле нее.

— Душно сегодня, — обмахнулась она. — Будет дождь.

— По-моему, не будет.

— Будет, увидишь. Лежит у нас в палате одна… Давно, еще в школе, ногу сломала. На катке. С самого утра на ломоту жалуется. Говорит, что это — к дождю. Нога у нее как барометр. Да и я всегда чувствую погоду.

— Что ж, может быть.

— Лето какое-то, дожди, дожди…

Она смотрела на соседнюю клумбу, я не знал, с чего начать.

— В скорой помощи, — выговорил я наконец, — сказали… что у тебя сепсис…

Она отрицательно покачала головой.

— И здесь тоже думали, сначала. Искололи всю, живого места не осталось. Нет, будь сепсис, я бы так легко не отделалась.

Она сидела спокойная, безразличная и ко мне, и ко всему окружающему. Отвечала кратко, лишь бы ответить.

— Скажи мне, как же так… Ведь Скорнякова…

Углы ее рта чуть дрогнули.

— Знаешь, значит! — И стала натягивать халат на колени.

— Эх, зачем же она… Ведь я просила никому не говорить. — Потом, помолчав, подвела черту: — Да отказала, наотрез отказала. — А напоследок, уже с вызовом: — Но, как видишь, обошлось без нее.

— Хочешь сказать — добрые люди помогли?

И снова дрогнуло в углах рта:

— Помогли. А что?

Я закусил губу.

— Вчера следователь приезжал, — сказала она после паузы. — Все допытывался, кто же это — фамилия, адрес… Я сказала, что сама.

— Неужели поверил?

— Не знаю, может быть. Мне все равно, поверил — не поверил. Но добивался долго, потом уговаривать стал, совсем замучил. А я — на своем: «Говорю вам, сама!» Так и уехал ни с чем. Правда, расписаться заставил, что сама.

Она поднялась.

— Ну, пойду я. Спасибо, что пришел.

— Погоди! — засуетился я. — Куда же ты? Ведь мы не поговорили…

— О чем?

Я не нашелся, что ответить, начал про отгул после дежурства, сказал, что ездил к ней в издательство, домой, спешил сюда и ничего с собой не принес.

— А мне ничего не нужно, — сказала она. — Здесь все есть!

— Но я приеду вечером…

— Больше не приходи! Ни сегодня, ни завтра.

Что ж, я ждал этого. Я опустился на скамью. Она подошла ко мне, положила руку на плечо.

— Не надо, милый. Зачем же нам снова играть в эту игру? Ведь ты жалеешь меня, себя винишь в чем-то. А ты ни в чем не виноват, ни в чем. Это я во всем виновата. Выходит, воровала что-то…

Я хотел возразить, но она ладонью прикрыла мне рот. Потом села рядом.

— Не потому, что так получилось. Я о другом — поверила, возомнила о себе много, в облака занеслась…

Я чувствовал, что струна натянута до предела и вот-вот оборвется.

Мимо нас прошли двое. Она умолкла, а затем продолжала вполголоса:

— Но мне было хорошо с тобой. Казалось, что хорошо, и я это никогда не забуду. Ну, вот и поговорили.

Мы сидели совсем близко, я слышал, как бьется ее сердце. И вернулось из далекого детства — однажды к нам забежал кролик, чей-то соседский. Видно, вырвался из клетки. На него набросились дворовые собаки. Он прижался к стене дома, дрожал всем телом, а собаки прыгали вокруг, чтобы разорвать в клочки. Я разогнал собак, схватил кролика на руки и прижал к себе. Его сердце билось о мою грудь, как сейчас, удар в удар, билось рядом со мной ее сердце. Все это пронеслось в какой-то миг и сразу исчезло. Я взял ее за руку.

— Если бы ты могла простить меня.

— Не обманывай себя, Женя, — чуть слышно проронила она, — и не жалей меня. Я не хочу, чтобы меня жалели.

И тогда я сказал ей то, что никому никогда не говорил. То, что испокон веков, сколько мир стоит, случалось и великой правдой и великой ложью:

— Я люблю тебя.

Глаза наши встретились — мои и ее, серо-зеленые, глубоко впавшие в орбиты.

— Боже, какая я тряпка! Ведь я себе слово дала, если жива останусь, не видеть тебя, ничего не знать о тебе…

На аллее показалась новая пара.

— Сюда идут, — поднялась она со скамьи.

Мы возвращались так же медленно, как шли раньше, обходя людные места, сторонясь тех, кто попадался на пути.

— Женя, — сказала она — я не думала, что ты придешь сюда, станешь разыскивать… право, не думала! — И слабо усмехнулась.

Уже на крыльце, взявшись за ручку двери, она попросила на прощанье:

— Позвони туда, ко мне. Скажи, что я больна, — А затем, понизив голос: — Но больше ничего не говори. Просто заболела.

Я вышел на улицу. Вольно-невольно, она отхлестала меня по щекам.

5.

И в самом деле — ночью, не переставая, лил дождь. Моросил все утро, и лужи разлились по асфальту двора, между корпусами, виварием и прозекторской. И больные, и персонал прятались в помещениях.

За воротами просигналила машина. Я оглянулся по сторонам — голубой капот нашей «Волги» выглядывал из распахнутых дверей гаража, Кривдин обтирал изнутри стекла своей трехтонки.

Просигналило еще раз, ворота растворились и, обдав меня брызгами, во двор въехала незнакомая полуторка. Сверху, опираясь на кабину, стоял отец Захара. Он перегибался через борт, что-то говорил водителю и показывал на прозекторскую. Затормозив, машина двинулась в глубь двора. Обходя лужи, ступая по кирпичам, разбросанным вокруг, я пошел за ней.

Когда я добрался до прозекторской, полуторка стояла уже у входа. Отец Захара пытался спуститься вниз. Хватаясь одной рукой за борт, другой придерживал протез, а носком ботинка искал точку опоры на колесе. Я протянул ему руки. Поколебавшись, он оторвался от машины и попал в мои объятия. Затем я влез в кузов и достал палку.