Перо жар-птицы - [33]

— Так-с, — цедит он, перебирая содержимое папки. — Анамнез… Ладно! Желудочный сок?

— Кислотность резко понижена.

— Дайте сюда… — Пробежав по анализу желудочного сока, он на секунду-другую умолкает. — Что ж, положим на стол. Внепланово. Оперировать… решено — оперировать буду я. А теперь подумаем об ассистентах. Вы, естественно, и… Ноговицына, пожалуй. Вот и отлично. — И, перебирая листки календаря, останавливается на девятом августа.

— Итак, девятого… — На чистом листке появилась размашистая пометка. — Передайте там от меня. И не забыть повторные анализы, все до единого…

Поднявшись с кресла, он протягивает руку.

В приемной я вижу Димку Павлусевича. Лора выдвинула перед ним ящик стола — все та же коробка.

8.

А теперь я расскажу, как меня подвел Светославский. Да, да! Не удивляйтесь, пожалуйста. Тот самый Сергей Иванович Светославский — передвижник, пейзажист, ученик Саврасова.

День выдался на славу — ни собраний, ни заседаний. Часы в вестибюле отзвонили шабаш, я взялся уже за ручку двери.

— Евгений Васильевич! — послышалось за спиной.

Позади стоял Лаврентий. Он что-то говорил своему водителю Пете. Тот закивал и скрылся в коридоре, ведущем во двор.

— Отпустил его домой, пусть отдыхает, — сказал Лаврентий, — а мы с вами прогуляемся. Если ничего против не имеете и других дел нет.

…Ясный солнечный день, детские коляски в парке, редкие прохожие, пенсионеры, дремлющие на скамьях.

— Пойдем пешком, — говорит Лаврентий. — Мы так мало ходим. Это наша беда, болезнь века. Невдомек, почему вытащил вас на свет божий? — улыбается он. — Ничего странного нет: ведь я ваш должник и долги свои привык отдавать — мое правило, моя житейская твердь.

Наконец-то! Зачем же потребовалось разводить эту мистификацию с почтовым бланком, прятать его под книгу?

— Итак, — резюмирует Лаврентий, — я должен с вами рассчитаться. Только давайте попросту, без разных там цирлихов-манирлихов. Терпеть их не могу. Пойдем и дырбалызнем стоя, по-студенчески.

А я-то, в простоте душевной, думал, что он сразу же потянется к бумажнику. Впрочем, вовсе не обязательно отсчитывать мою половину на глазах у встречных.

Из парка мы вышли на улицу.

— Кроме того, — добавляет он, — у меня праздник, редчайший улов. И это нужно отметить.

— Ездили на реку? — наивно спрашиваю я.

— Какая там река! Второго Светославского отхватил, пейзаж — лесное озеро. И, между нами, почти даром. Презанятнейшая история, послушать только…

Я набираюсь терпения.

— Ну, то, что живопись — моя слабость, моя боль, моя утеха, все знают. Так вот, звонит вчера утром Лукашевич Павел Иванович, вы с ним у нас встречались. Звонит и дает адресок одной старушенции… Чуточку отступлю, — генералгубернаторствовал здесь в прошлом веке некий Кайсаров, в свое время — адъютант у Кутузова. Губернаторствовал во славу, а затем почил на Аскольдовой могиле. К вашему сведению — до войны там кладбище было. Старушенция же эта какая-то пра-пра ему, дожившая до наших дней, а ныне, на закате земного бытия, сбывающая домашний скарб. Вы слушаете? Среди остального — и слабость мою. Само собой разумеется, я встрепенулся, как борзая, почуявшая дичь. Даю знак Пете, он запрягает нашу «Волгу» и под вечер вчера отправляемся на поиски.

Все это любопытно. Я участливо покачиваю головой. Но еще любопытнее было бы про перевод из «Медицинской газеты».

— Внимайте дальше, — продолжает он. — Петляли мы долго, разными переулками и закоулками, наконец затормозили у особнячка. Заскорузлый такой особнячок, весь мохом взялся, но цоколь высокий, гранитный. Колонки там разные — правда обшарпанные, окна широченные, сверху овальные. Петя остается в машине, вынимает свою Агату Кристи, я вбегаю на крыльцо. Звонок на звонке и звонком погоняет, и у каждого наставление — к тем два длинных и один короткий, к другим — три коротких и один длинный. Отыскал ее, прикасаюсь…

Мы стали на перекрестке, дожидаясь, когда вспыхнет зеленый свет, и, лишь замерли оба встречных потока, тронулись дальше. С самого начала я понял, что путь наш лежит к оперному театру, вернее — к «Академбочке», базирующейся напротив него. Почему этот милый многим сердцам уголок, проспиртованный винными парами и сплошь заставленный бочками, полными и порожними, прослыл в молве «Академбочкой», никто толком не знает. Старожилы-лингвисты выдвинули на сей счет гипотезу, кажется, вполне вероятную. Дело в том, что два-три послевоенных года в такой же тесноте ютилась рядом книжная лавка Академии наук. Давным-давно лавка развернулась в новом, просторном помещении, а прозвище так и прилипло к ее застрявшему на старом месте соседу. После трудового дня здесь отводит душу ученая братия из лежащих поблизости институтов — технических, химических, зоологических. Забегают и поэты со своими редакторами, благо — от издательства тоже рукой подать.

Пока мы добирались до цели, Лаврентий делился своей радостью:

— Выходит на звонок. Увидели бы — сухая, как жердь, вобла воблой, но держится прямо, словно аршин проглотила, жабо кружевное, букли, пенсне на шнурочке. «Так и так, — говорю, — сказали мне, что у вас можно купить оригинал Светославского». Кивнула и вперед пропустила: «Пойдемте». Сновали мы туда-сюда катакомбами, тут и там соседи двери отворяют, вслед нам озираются. Добрались до ее комнатушки. Огляделся, верите ли, показалось мне, что на машине времени в девятнадцатый век угодил. Ветхость несусветная, пылище, все — на ладан дышит, окно закупорено, и кошачьи ароматы вокруг. Один котяра из-под ног моих на шкаф сиганул и зашуршал там газетами, другой с кровати насупился, третий возле нее ластится. «Садитесь, — показывает на стул, — только осторожно, он неисправен». Уселся я, а стульчик подо мной ходуном заходил. Сама же — к шкафу и достает оттуда…