Периферия - [61]

XXV

Я никак не мог свыкнуться со своим новым положением. Не трудности быта, не убогое жилище тяготили меня. День за днем накапливалась тоска по тому, что осталось в Ташкенте. По Даше, по ее переливчатому смеху. По улицам, на которых промелькнуло детство. Накапливаясь, тоска окрашивалась в черный цвет. И я становился несправедлив к Кате.

Мать обмолвилась в письме: «Даша сказала: «Бабуля, заверни меня в бандероль, я хочу к папе». Я не знал куда деть себя. Я был близок к тому, чтобы сообщить Рае, что вернусь к ней. Я говорил себе, что всегда до конца дней своих буду стыдиться этого поступка. Катя чувствовала трещину между нами и очень страдала. Она все делала для того, чтобы наша жизнь наладилась. Мечтала о ребенке. Завидовала всем беременным, которых встречала на улице.

Моя холодность больно ее ранила. Ее оскорбляла крепнущая во мне уверенность в том, что я допустил ошибку. Она видела, что письма матери взвинчивают и накручивают меня. Но, как человек умный, понимала, что мне нужно время, чтобы преодолеть все это. Скрепя сердце она говорила: «Поступай как знаешь». И, пряча душевную боль, терпеливо ждала перемен к лучшему.

В июле было еще не так сиротливо. А в следующие месяцы стало похуже. Пришла навязчивая мысль, чтобы Катя уехала. Тогда все образуется, говорил я себе. Надо только, чтобы она уехала. Я не говорил Кате об этом своем желании, но она догадывалась.

Однажды она, вопреки обычаю, не встретила меня у ворот. Дочь Ксении Наденька взяла меня за руку, робко заглянула в глаза и сообщила:

— Дядя Коля, а тетя Катя плакала.

У Кати было красное лицо.

— Ты ждешь, чтобы я уехала, — сказала она. — Но ты этого не дождешься. Я не доставлю тебе такого удовольствия. Я не привыкла оставаться ни с чем. Если бы ты представлял, что ты значишь в моей жизни, ты бы не желал моего отъезда.

Она рыдала горько и долго. Я понял, что на свете нет ничего печальнее женских слез. Наконец она выплакалась и легла в постель. Но далеко за полночь порывисто обняла меня.

— Прости, я тебе нагрубила.

— Мне не за что тебя прощать. Ты ни в чем не провинилась.

«Надо больше работать, — подумал я. — Работай как одержимый, и не останется времени на самокопание и истязание близких. Лечи тоску работой, а не отчаянием».

Катя очень хотела, чтобы наша жизнь наладилась. Заделать трещину она не могла, но старалась, чтоб она не углублялась.

Ненавязчиво возникал и возникал образ Даши. Личико девочки сияло, глаза заговорщически прищуривались: «Папа, ты поиграешь со мной в мячик? Папа, ты почитаешь мне сказку? Папа, давай побесимся!» Я знал, что лишало меня покоя, — беззащитность детской улыбки. У Даши не стало отца, а у меня не стало Даши. Вынести это было невозможно, невозможно, невозможно. Среди дня, среди солнечного яркого света и городской толчеи меня вдруг охватывало одиночество. Это чувство приходило неожиданно, без предупреждающего стука в дверь. Обрушивалось и выворачивало наизнанку. Мать писала почти ежедневно. Ее письма волновали меня. Я воочию представлял, что происходит дома. Только это и было мне интересно. Меня вдруг поразило одно открытие. И Катя, и Рая относились ко мне почти одинаково. Катя неожиданно встала на путь всепрощения, так не вяжущийся с ее откровенным пренебрежением к человеческой мягкотелости и дряблости духа.

— Поступай как знаешь, — говорила она. — А я верю, что у нас все образуется. Потому что мы созданы друг для друга.

В другой раз она разрыдалась в постели. Рыдания сотрясали ее маленькое, сжавшееся в комок тело.

— Заболею и умру! — выцеживала она горькие, все переворачивающие во мне слова. — Ничего мне больше не надо, ничего не хочу!

Среди, ночи она поднялась и вышла. Ее долгое отсутствие не понравилось мне, и я отправился на розыски. Катя стояла у водопроводной колонки. Холодная струя хлестала по ее ногам, рассыпая брызги.

— Отойди! — сказала она. — Я заболею и умру.

Я взял ее за руку, напрягся, преодолел сопротивление и повел в дом. Вода сняла ожесточение. Но слезы полились снова, едва она легла.

— Без тебя мне ничего не нужно! Отец предостерегал: «Катя, не ошибись! Катя, не уезжай! Больше я тебя не увижу!» И плакал. Я никогда не видела, чтобы он плакал.

Я попытался обнять ее — она резко, с ожесточением оттолкнула руку.

— Сначала обидишь, а потом кидаешься замаливать вину! Почему ты меня так мучаешь? Ты не любишь меня. Ты любишь себя. Ты и сейчас красуешься перед самим собой: вот, мол, какой! Ты и тут, и там хочешь быть хорошим. Ты везде хочешь хорошим быть, а для этого можно и через меня перешагнуть! Поплачет девочка, а шарик улетел. И высохнут слезки, и нет нужды искать правых и виноватых. Ведь сами разжались ручки, выпустившие шарик. Если ты решил убить меня, ты выбрал самый верный путь. Уйдешь, и день погаснет. Ты отнял у меня надежду. У меня нет ничего, ничего!

Засыпая, она плакала во сне, и тогда на меня наваливалось чувство, что я обидел ребенка. Она плакала, как только оставалась одна. В ее глазах не гас скорбный укор. Она плакала на улице. К ней подходили со словами участия. Она отвечала, что у нее горе.

В сентябре мы гуляли по Карагачевой роще. Вода в озерах спала, но мальчишки продолжали купаться. Мы долго молчали. Повернули назад. Тронутые первой желтизной деревья были прекрасны.