Периферия - [58]

— Вы и потом пользовались этой столовой?

— Конечно.

— И… вам не было стыдно? И вы бы… действительно доложили, если бы сторож снова захлопнул дверь?

— Не знаю. Но вас интересует, смог ли бы я. Смог бы. Человек в споре со мной допустил оплошность, я ею воспользовался — все в пределах правил. Не все места под солнцем свободны, лучшие из них давно заняты. А жалость, сострадание продвижению вперед и наверх не способствуют.

Ракитин подумал, что никогда не кляузничал, не ставил подножек, не писал анонимных наветов. Это оружие не для него, и он к нему не прикасался.

— Тогда другое время было, тогда друг с другом не миндальничали. Сейчас, если я сгною тысячу тонн овощей, это назовут халатностью, и в худшем случае меня прогонят. Тогда же это связали бы с симпатиями к классовому врагу. То было время суровой ответственности.

— Истинный порядок — все же дитя сознательности, но не принуждения, — сказал Ракитин. — И огромное большинство соблюдает его не под угрозой репрессий.

— Отбросим крайности, оставим себе золотую середину. А кто ее нам обозначит?

— Закон, наверное.

— Я уже обратил внимание на вашу любовь к обобщениям. Некоторые из них только выигрывают, если их держать при себе.

— Разрешите, Сидор Григорьевич, поинтересоваться: тот заводской охранник, что в вашем присутствии произнес охальные слова, совершил ли что-нибудь противозаконное? Пропуска-то у вас не было. Зачем же вы слова сторожа, адресованные вам, так повернули, словно они порочили кого-то еще? Старик осаживал вас за настырность, которая ему не нравилась. Он сразу понял, что вы побежите куда надо и свою угрозу исполните. И стушевался, залебезил: «Не извольте… пожалуйста… Да хоть всю жизнь!» Этими словами он не себя унизил, а вам оценку дал.

— Ладно, — сказал Сидор Григорьевич, серея лицом. — Ладно! — рыкнул он, но не привел Ракитина в трепет. — А я-то, пень осиновый, руку протягиваю! Ладно же!

Отчимов опять напомнил о себе буфетчице, но на сей раз заказал только один стакан чая. И пил его демонстративно долго. А Николай Петрович писал себе и писал. Гудел, разливая прохладу, бакинский, не знающий устали кондиционер. Гудел и напоминал всем и каждому, что к мировому уровню можно прийти прозаически просто — путем закупки завода и технологии. Николай Петрович старательно выводил:

о создании на мебельной фабрике цеха, выполняющего заказы населения;

о недостаточной борьбе со спекуляцией дефицитными товарами и лекарствами;

о создании на молокозаводе технологической линии по производству мороженого;

о чрезмерной пышности свадеб, поминок и других обрядов;

о слабости атеистической пропаганды.

Еще Николай Петрович выписал:

не все работники горкома партии знают дорогу в первичные партийные организации;

операторы автозаправочных станций в корыстных целях смешивают бензин разных марок;

городскому рынку совместно с горторгом и гортрансагентством следует организовать подвоз в Чиройлиер сельскохозяйственных продуктов, выращенных рабочими целинных совхозов на их приусадебных участках;

экономическую учебу трудящихся вести на материалах сегодняшнего дня.

Ракитина удивил диапазон критики. Но все предложения были продиктованы жизнью, не чьим-то честолюбием. Нужды тысяч людей стояли за ними. Николай Петрович хорошо знал, что такое невнимание к людям. Эта зараза из самых трудноустранимых. От единичных вспышек болезни до эпидемии может пройти совсем мало времени.

Ракитин оторвал глаза от писанины и пытливо вгляделся в Сидора Григорьевича. Он считал его равнодушным человеком. Но равнодушие Отчимова кончалось там, где начинались его личные интересы. Он молча протянул шефу очередную страницу, и тот стал читать ее и править, оттачивая формулировки, вписывая организации и должностных лиц, которым поручалось исполнение. Легко, непринужденно работал товарищ Отчимов. Умел причесывать, наводить лоск.

Все так же молча Николай Петрович понес написанное на машинку. Миновало еще два часа, и восьмистраничный документ был готов. Подпись секретаря и членов бюро горкома превратит его в руководство к действию. Ракитин вынужден был отдать должное Отчимову. Никто в аппарате горкома лучше и быстрее не подготовил бы это постановление.

— Разрешите идти? — осведомился он, как только была выправлена последняя опечатка. Ему хотелось быстрее избавиться от ощущения дискомфорта.

— Благодарю вас! — процедил Сидор Григорьевич. — И не смею задерживать!

«Чего это я брыкаюсь? — подумал Николай Петрович, покидая кабинет шефа. — Лучше он не станет, как бы я ни пыжился».

Но поведением своим остался доволен.

XXIV

Коттедж директора трикотажной фабрики Саида Пулатовича Валиева выглядел повнушительнее особняка Андрея Климентьевича. Но смотрели за ним плохо, и большой дом имел вид пристанища временного, к которому у хозяев не лежит душа. Валиев не утруждал себя корпением над огородными грядками. Сорвать приглянувшийся плод походя — другое дело. Время от времени он устраивал маленькие хашарчики, готовил плов, и слетались друзья-приятели, которые вскапывали, сажали, поливали, а больше ели, пили и гоготали под «Панасоник».

Саид Пулатович неурочному визиту Ракитина не удивился. Сказал, что душевно рад, что для него принимать в своем доме ответственного работника горкома партии высокая честь, которой он ничем не заслужил, а вот, поди ж ты, удостоен. Он произносил простые слова, которые его обязывала говорить древняя, как человеческая цивилизация, традиция гостеприимства. А правая его рука, ненавязчиво опущенная гостю на плечо, уже влекла его на садовую дорожку и в дом. По пути Валиев кивнул жене, указывая взглядом на очаг с вмурованным в него черным котлом. И супруга наклоном головы дала понять, что его указания приняты к исполнению. Николай Петрович оценил красоту жены Саида Пулатовича, но разглядел и желтинку грусти, как от прикосновения сентября. Однако первые листья высохли и опали от невнимания мужа, до осени же было еще далеко.