Периферия - [57]

— Какой высокий уровень работы показывает нам Центральный Комитет! — воскликнул он, выпив чай и прожевав дольку лимона. — Выступление Генерального — это окно, распахнутое в завтрашний день! Какая глубина анализов, какая сила выводов и обобщений! Теперь мы просто не имеем права работать плохо!

— Нам и раньше никто такого права не давал. Мы его сами себе присвоили. Когда человек чувствует к себе искреннее расположение, он выше головы готов прыгнуть. А мы расположение к человеку пытаемся инструкциями подменить. Нити контактов рвутся, и люди говорят: «Бюрократизм!»

— С вами, кажется, я сработаюсь, — сказал Сидор Григорьевич, словно размышляя вслух. Прицел его прищуренных глаз, однако, оставался жестким. — Вы достаточно умны, чтобы с вами сработаться. Я двину вас вперед, не сомневайтесь. Мне давно пора иметь здесь опору. Понимаете, все какая-то бездарь под руками вроде Эрнеста Сергеевича. Завистники оголтелые и свистуны. Ты им назидательное слово, а они кулак кажут.

— Абдуллаев строго-настрого наказал мне сработаться с вами, — обронил Ракитин, сознавая, что показывает быку красное. Его покоробила грубая посула шефа. Хотя принципу взаимной выгоды особенно вольготно там, где понятия порядочности и совести утрачивают свою силу.

— Абдуллаев сам бездарь! — неожиданно зло изрек Отчимов. Видимо, многие его желания были обречены на забвение с приходом Рахматуллы Хайдаровича на должность первого секретаря горкома партии. — Ну, взмыл на приливной волне, а ни кругозора, ни твердой руки. Поплавок! — Он вдруг спохватился, заморгал, запоздало коря себя за несдержанность и за то, что дал козырь в руки человека, который еще не проникся к нему должным почтением. — Ладно! Простите мне это маленькое лирическое отступление.

— Любое ваше мнение, доверенное мне, никогда не будет передано третьему человеку, — сказал Николай Петрович.

— Любопытно! — воскликнул Сидор Григорьевич. — Если это тактический ход, тогда мне все ясно. Если это действительное ваше качество, мне оно совершенно непонятно. Ведь если вы доложите Абдуллаеву о моем мнении о нем, мое положение несколько пошатнется, а вы сделаете шаг к моей должности.

— В такие игры я не играл и не играю.

— Ждете, когда вас заметят и оценят? Это наилучший способ остаться на том месте, где стоишь. Порода в вас какая-то… непонятная.

— Какая есть. Кстати, мое предложение, что нам, партийным работникам, надо идти к труженикам, устанавливать с ними контакты, знать их мнение решительно обо всех сторонах нашей действительности, — в русле того, что нам советует Москва.

Сидор Григорьевич непроизвольно поморщился:

— Разве можно равнять свое, доморощенное, с тем, что рождается там? Сама мысль об этом полна кощунства.

— Но почему? Здесь, в стенах этого здания, люди, которых вы знаете, выносили мысль, что периферия в наше время — это не местоположение, а уровень мышления. Там, где в цене мысль и творчество, нет и не может быть периферии.

— Занятно вы рассуждаете. Чего же, по-вашему, нам более всего недостает??

— Инициативы. Идеи кружат в воздухе. Ими можно засеять необозримые пространства, пожать невиданный урожай. А мы проходим мимо. И препятствует этому система должностных окладов. Она не предусматривает вознаграждения за инициативу.

— Идеи-то нематериальны.

— Кто вам это сказал? В руках одного человека ценная идея, возможно, и бесплотна. А в руках общества?

— Жизнь никогда не ставила перед вами вопрос, что лучше — поделиться своими мыслями о хлебе насущном или попридержать их при себе? — спросил Сидор Григорьевич.

— Вас понял. Очень часто мою откровенность воспринимают как исповедь недалекого человека. Это влечет за собой неприятности, портит отношения. Но этой линии поведения я не изменял. Мне нравится говорить то, что думаю. Кое-кому нравятся лесть и угодничество. Откровенность сближает людей, лесть разъединяет.

— И вы никогда не извлекали из чужой откровенности какой-либо выгоды?

— Сознательно — нет. Непроизвольно это могло случиться, допускаю. Но по самым незначительным мелочам, таким мелочам, которые и в памяти не отложились.

— Давно, еще до войны, я в техникуме учился, а обедать ходил в столовую завода, на котором работал до техникума. Голодно тогда было. А сторож перестал пускать. Не положено! Я и заявляю ему: «С таким значком, как у меня, велено пускать!» Голос у меня уже зычный был. Сторож взбрыкнул, обложил непечатными словами, и про значок тоже в этом нездоровом духе упомянул. Я озлился. «Ты, таракан, знаешь, кому слова свои нехорошие адресуешь? — заорал я. — Ты посмотри, кто на моем значке изображен! И ты, контрик, этого человека оскорблениями обсыпаешь! Можешь не открывать. Но я сейчас пойду и доложу о твоем неуважении к вождю». Дверь приоткрылась, и высунулась неопрятная голова. Вылупила бесцветные глаза на меня, потом на значок. Агрессивность мгновенно покинула стража заводских ворот, губы дрогнули. «Не извольте, не извольте! — зашептал он, поглаживая меня по ладони, которой я тыкал значок ему в нос — Пройдите, пожалуйста, товарищ молодой! И хоть каждый день. Мы вас всегда, с нашим превеликим…» Вся сцена заняла не больше минуты. Я грубо шантажировал человека, который был прав по существу, делал то, что ему велели, но при этом чуть-чуть злоупотреблял данной ему властью. И я своего добился.