Перевал - [21]

Словно заклинатель, колдующий над кем-то, Нурбай поднял глаза к небу и вскинул вверх правую руку, точно указывая на нечто, видимое только ему:

— О сестра моя, та женщина, что сидела вечером у твоего порога, молода еще. Мне показалось, что она работает на совесть, не жалея сил. Э-э, разве она, бедняжка, виновата, что лягушка попала в казан, если у нее в руке не было светильника, когда она черпала воду из реки вечером, да если еще эта злосчастная лягушка не подала голоса из ведра? Ты сама виновата, сестра, ведь ты ударила ее при людях ченгелом по голове! На окрик твой она ответила дерзостью. Обрушилась ты всем телом на былинку — она уколола тебе глаз… Ты поступила неразумно, родная моя, — и Нурбай разразился громким, отрывистым смехом. — А пострадал я со своим любимцем гнедым, как вижу. Из-за того, что моему коню придется пропотеть лишний раз ночью, не проклинай бедняжку, не вынесшую обиды, не гневайся слишком на нее! О аллах всемогущий! Те времена, те дни, когда вы со своим баем могли на ком угодно выместить свой гнев, теперь скитаются по свету, сидя верхом на черном верблюде без седла!.. Неужто вы думаете, что уши Ленина, который свалил белого пашу в Петербурге, не слышат того, что говорится в наших горах? Не думайте, что попавшая в заправилы сноха Кыдырбая спроста отправилась в далекий большой город прогуляться и приедет оттуда впустую. Нет, досточтимые, она привезет оттуда огонь. И раздаст его всем батрачкам… О, от того огня работница Зуракан поднаберется сил! Да еще как! Поверь мне, сестра! И тогда вам не одолеть ее вдвоем со своим баем!..

Букен, у которой от злости опухли глаза и дрожали губы, поостыла немного, слушая брата. Все, кто сидел в юрте, и гости и хозяева, вышли во двор.

Чуть не с самого рассвета сидят Нурбай, Серкебай и остальные гости на шырдаках[31], что приказала Букен разостлать прямо на зеленой полянке с непримятой еще травой. Попивают кумыс, поглядывают вдаль. Наконец чей-то острый глаз заметил трех всадников, скачущих вниз по широкому межгорью.

«Может, это та самая негодница, что убежала ночью, а по бокам Текебай с Мекебаем?» Едва успел произнести это кто-то из гостей, как передний всадник, что скакал, не замечая рытвин и увалов, словно преследовал зайца, очутился у самого аила.

— Вот диво! Что за человек? Почему мчится очертя голову? — раздались голоса, а Нурбай озабоченно буркнул сестре:

— Сейчас время такое, что дурное слово за достойным человеком по пятам гонится. Если не хочешь наделать мне вреда, не тронь Зуракан. Только пусть коня мне вернет…

Не успел он договорить, как собаки сорвались с места и с лаем понеслись навстречу приближающемуся топоту. Не понять было, кто скачет впереди — мужчина или женщина: на всаднике была серая шуба, туго перетянутая в поясе, по из-под малахая, похоже, выбивались длинные женские косы, ниспадая по спине; с посеревшим лицом и сведенными гневно ноздрями, женщина на полном скаку подлетела к сидевшим на краю аила аксакалам, словно хотела затоптать их, и, круто осадив коня, спрыгнула на землю. С силой швырнула в сторону Букен конец сыромятного чумбура.

Букен вскрикнула от неожиданности:

— Ай, черная напасть!..

— Вот! Сама вернулась… Стою перед тобой, белая змея!

— Никак это ты, чучело?!

— Да, байбиче, я! — Зуракан распахнула шубу, выпятила грудь. — Я было перескочила твой порог, плюнув на твои проклятья. Но счастье отвернулось от меня. Делай со мной что угодно. Можешь распялить меня на облепихе, как ты поступила с несчастной Гульбюбю, можешь кромсать мне ножами подошвы ног и сыпать соль на раны!

Серкебай, Нурбай и другие почтенные гости, никогда в жизни не наблюдавшие ничего подобного, растерялись на миг, пораженные неслыханной дерзостью Зуракан. Кое-кто, хватаясь за ворот, зашептал молитвы. «Боже мой! Боже мой! Что за времена настали!.. Не миновать конца света, если начинают беситься женщины… Ляйлаувхнаиллллала…

У Серкебая затряслась голова, заплывший жиром загривок побагровел, глаза налились кровью. Сдернув с головы тебетей, так хорошо сидевший на его широком лбу, он машинально мял его в руках.

«Что делать? Как быть? Какая дерзость! Какое оскорбление!.. О, Тазабек мой несравненный, да будь он сейчас со мной, волк мой сивогривый, он бы перегрыз горло этой шлюхе!» Задыхаясь, словно его кто душил, с вспухшими, налившимися кровью щеками и дрожащей бородой, Серкебай поднял руку, в которой был зажат тебетей, и, показывая куда-то в сторону, прохрипел:

— Уходи, ух-ходи, пр-пр-рочь. Прочь… иди… в свой алачык[32].

Человек с темным лицом и курчавой бородой, сидевший слева от Серкебая, и другой, безбородый, с лоснящимся румяным лицом, закричали в один голос на Зуракан:

— Эх, баба, ты что, с ума сошла? Почему не замечаешь сидящих здесь подобных горам и скалам почтенных людей?

Бросив на них ненавидящий взгляд, Зуракан холодно процедила:

— Если б не замечала, давно бы задавила конем, почтенные аке.

Безбородый вскочил с места, отряхивая полы халата:

— Чтоб ты сгинула, бесстыжая!.. Уйди с глаз, чтоб мы не видели тебя. Сам дьявол Азезил тебя попутал… Не трать свой пыл на нее, бай. Недостойна она твоего гнева…