Перевал - [23]

Хотя лицо и руки ее давно избороздили следы прожитой жизни, хотя давно покрылись инеем ее волосы, она то жеманничала, стыдливо играла глазами, то притворно всхлипывала — само воплощение скромности и мягкосердечия.

— Тех, кто платит злом за мою хлеб-соль, кто втайне ненавидит нас с баем и не чтит наших древних обычаев, мои проклятия поражают, как стрелы! За того же, кто мне предан, я жизнь свою готова принести в жертву. Такому человеку я с чистым сердцем дам свое благословение и, воздев руки к небу, стану молиться за него аллаху. Ох-ха, а моя бабушка, говорят, была редкой провидицей. Пророчицей, уста которой источали мед… Рассказывали, что одна женщина, переставшая рожать после тридцати лет, привела однажды белого верблюжонка ей в подношение. Моя бабушка-чудотворица была святая женщина — дала ей свое благословение. Не прошло года, как та женщина родила двух черноголовых близнецов.

Взявшись молитвенным жестом обеими руками за ворот, Букеп приняла вид человека, поклоняющегося очагу посреди юрты.

— Да паду я жертвой за твой огонь, и да станет этот священный очаг свидетелем правдивости моих слов, создатель! Прости, если скажу что неугодное тебе!.. Как-то, давно это было, мы поехали с баем проведать больного сына нашего хорошего деверя, — так называла Букен Тазабека, поскольку обычай запрещал ей произносить его имя. — Когда мы зашли к нему, он, бедняга, сидел у изголовья сына. Тот уже умирал. О аллах! Правду говорят: «Есть у тебя дети — беда, нет — тоже беда!» Видим, бедные родители мечутся туда-сюда… — Букен опять ухватилась руками за ворот. — Боже, боже, что было потом! Творец, что ли, надоумил меня, я возьми да скажи: «Не вешайте головы, возьмите себя в руки. Поправится ваш сын. На лбу его горит пара свечей!..» А сказала я то, что мне вдруг увиделось… Сам аллах вложил в мои уста эти слова! Только мы отъехали от их юрты — мальчик открыл глаза. Не прошло недели, как он сел на коня. Вот диво-то какое, боже!

Нурбай, прекрасно знавший повадки Букен, всегда старавшейся выставить себя чуть ли не святой, нетерпеливо оборвал сестру, — чудесные россказни и небылицы теперь, мол, ни к чему и могут лишь навредить ей.

— Эй-эй, бай да байбиче, оставьте вы свои прежние повадки! Киргизские Великие горы уже сняли с плеч и бросили в огонь свои старые шубы, надели атласные чапаны.

На прощание он добавил с ехидцей, притворно посмеиваясь:

— Но в атлас одевались девушки да молодухи. Из мужчин же только ырчи[33] да чоорчу[34]. А мы с вами ни ырчи, ни чоорчу. Всего-навсего гости на этом свете, которые очень скоро уйдут отсюда, как молодухи, заскочившие в чью-то юрту на минутку за огоньком. Послушай меня, Букентай, если мы с тобой и твой Серкебай не будем осмотрительны на дороге, по которой идем, то все эти «пророчества» и «чудеса» нас самих могут бросить в огонь. Пора забыть свою вспыльчивость и спесь. Ушел в прошлое прежний наш произвол — и не вернется. Если ты, Букентай, не хочешь потерять батрачку, обращайся с ней хотя бы уважительно, рассчитывайся вовремя, хорошенько взвесив прежде, сколько поту пролилось с ее лба да сколько она прошла своими ногами. Это я в предостережение, как бы не свалилась потом на тебя беда! Прощайте, будьте живы-здоровы! До повой встречи, родные!

После того как уехал Нурбай, байбиче целый день просидела в одиночестве, мрачная, поникшая, словно ей пришлось тащить на себе из невесть какой дали мешок соли. Лишь перед сном с неохотой поднялась с места, хрустнув суставами да звякнув подвязками на кончике косы.

Наутро байбиче поднялась еще до того, как на небе погасли звезды, и не стала, как обычно, гордо выпрямившись, прохаживаться по юрте, накинув на плечи шубу из смушковых лапок, а, надев на себя туго перепоясанный чепкен, словно собралась идти за дровами, открыла сама (неслыханное дело!) тюндюк и, поставив на огонь кувшин воды для омовения, вышла из юрты и свернула по тропке к черному алачыку, что был поодаль от байских юрт. Молча, словно обдумывая что-то, постояла и негромко окликнула:

— Эй, Текебай, Текебай, слышишь, дитя мое!

Как ни был тих и ласков голос байбиче, он заставил вздрогнуть беднягу. Текебай суетливо заметался. Догадавшись по шороху в лачуге, до чего растерян Текебай, байбиче медовым голоском — ну, прямо мать родная! — предупредила:

— Текебай, дитя мое, ты не буди свою молодку, если она спит. Пусть отдохнет, устала ведь. Сам тоже не торопись. Я пришла попросить тебя: перед тем, как выпустить овец из загона, поймай и привяжи черноголового белого козленка — одного из двойняшек. Не от большой черной козы-матки, а от козы-второгодки, дочери ее. Смотри, дитя мое, не схвати другого козленка по ошибке. Не самого маленького из козлят-близнецов, а большого.

На последнем слове голос байбиче жалобно дрогнул: она прошептала: «О творец, творец! Чую, перевернется в конце концов этот свет вверх дном! К рабу и рабыне, которые недавно не смели ступить дальше моего порога, ты заставляешь меня ныне идти с просьбой, о создатель!»

Вся дрожа от бешенства, она подходила к большой юрте, когда из своего алачыка показался наконец, протирая глаза, Текебай.