Перевал - [22]

Зуракан возразила равнодушно:

— Почему же… Раз заведено, что человек головой отвечает за преступление, содеянное его руками. Я пререкалась с байбиче и баем. Запалила скакуна почтенного гостя. Хотела оставить своего мужа и убежать в Чуйскую долину. Я в вашей власти, почтеннейшие, и готова понести любое наказание, какое назначите…

Уперев руки в бока и выпятив грудь, Нурбай сказал:

— Виновата ты или нет — мы не станем тут разбираться, дитя мое… Я попросил бая и байбиче не гневаться на тебя. Хочешь — оставайся, работай себе по-прежнему. Хочешь, если муж твой согласен, получайте, что вам положено, и распрощаемся по-хорошему. Но помните — Чуйская долина не под носом, ой как далеко. Дорожные муки — смертные муки. Я и то немало намучился, пока доехал сюда из долины Кетмень-Тюбе, хотя подо мной добрый конь и сам был одет, как надо, и со мной были еще четверо джигитов… Сейчас на дорогах что-то по видать путников, которые бы ездили взад-вперед, не давая остыть конским следам. О аллах всемогущий… На перевалах, где раньше встречали путешественников табунщики с кумысом в бурдюках, навьюченных на копей, теперь нередко подстерегают матерые волки с длинным дубинистым хвостом…

И Нурбай закончил, покряхтывая, точно собираясь сказать почто важное:

— Если хочешь уходить, уходи по-хорошему, дитя мое.

Белая змея

С того момента, как, откинув ранним утром войлочный круг, закрывающий на ночь дымовое отверстие юрты, безропотная Каликан принимается за дела, она уж весь день напролет не знает отдыха: разводит огонь, стряпает, доит овец и кобыл, нянчит детей. Да и как не нянчить родных детей? У нее, Каликан, младшей жены Серкебая, их восьмеро: пятеро мальчиков и три девочки. Самый старший из сыновей уже помогает в работе. А когда подрастают дети, самая никудышная салбар и та начинает пользоваться вниманием мужа. Правда, Каликан никто не считает салбар — отвергнутой женой.

Как бы там ни было, Каликан не жалуется на своего бая и байбиче. «Спасибо аллаху и за это — милостив он ко мне! Если и работаю день-деньской, так в своем хозяйстве, если и обихаживаю, так не кого-нибудь, а байбиче своего мужа… Какое кому до этого дело?» — думает она. Словом, вечно в заботах, снует туда-сюда, тихая, незаметная, как тень. Стирает на бая и байбиче белье, стелит для них постель, стягивает с ног ичиги, когда те ложатся спать. Случается, Серкебай по неделе не наведывается к ней в постель, по Каликан и тогда не ропщет, не проявляет ревности.

— Каликан моя из тех женщин, с которыми в дом приходит покой и счастье, — говорила Букен своему баю. — Не то что Гульбюбю. Другой такой, привередливой, не ведающей стыда женщины, как Гульбюбю, не найти, должно быть, среди правоверных во всем свете! Вот беспутница! Какое счастье, что мы избавились от нее! Посмотри на Каликан, мой бай, посмотри! Счастье, кажется, прямо скатывается с ее плеч и лица, как спелые плоды с дерева. Лишь бы не иссякало оно у Каликан! О аллах, покровитель всех добропорядочных людей на свете, благослови, защити ее, мою милую!

Каликап никогда не перечила Букен, не прорекалась с байбиче из-за мужа, не ревновала его к ней, более того, когда у нее родился первенец, она, едва успев отнять ребенка от груди, положила его в постель к байбиче:

— Нате, эже, возьмите своего сына.

Каликан рожает, выкармливает детей грудью, ухаживает за ними, но матерью их считается не она, а Букен. Серкебай тоже старается внушить своим сыновьям и дочерям, что они — дети байбиче. Да и все аильчане называют их детьми байбиче. Стоит кому-нибудь заикнуться, что детей народила Каликан, Букен вскочит с места и, волоча по земле полы своей легкой шубы на мерлушке, негодует:

— О, чтоб у тебя язык отнялся! Кто посмел сказать про моих детей, что их народила Каликан? Ну? Кто посмел? Пусть покажется мне на глаза! Я оболью его ядом белой змеи и завяжу язык проклятому!

Да разве найдется человек, который осмелился бы поднять глаза на Букен, когда она в гневе? Женщины аила спешат уйти куда-нибудь подальше, зажав руками рты.

— Чтоб мне захлебнуться собственной кровью! — проклинает себя неосторожная. — Точно из-под земли выскочила.

Накричавшись вдоволь, запугав угрозами аильчан, Букен с вспухшими веками и дергающимся ртом напускается на Каликан:

— Небось с бабами заодно? Совсем потеряла стыд! Воображаешь, твоя заслуга, что детей нарожала? А не я ли выпросила их у бога? Разжалобила своими молитвами, слезами да стенаниями?! Смотри, пеняй на себя, Каликан, коли узнаю когда-нибудь, что ты мою радость, мое счастье — моих детей — называешь своими! До сих пор старые люди помнят, что околевал, как последний шелудивый пес, каждый, кого проклинала моя незабвенная прабабка. И я, единственная из правнучек, к кому перешли ее волшебные чары, жизнь готова отдать за ее священный дух! Стоит мне проклясть кого-нибудь, поглядеть ему в самые зрачки, как на беднягу сваливается беда. Мои проклятья никому не проходят даром… Ой, боюсь я этого… Боюсь, как бы не взять греха на душу, проклянешь нечаянно в гневе безвинного человека… — И, как бы случайно вспомнив, сказала с сожалением. — А помнишь бедную Гульбюбю? Она слишком загордилась, что была красива… Не прогневи она тогда меня, может, и судьба у нее была другая. Из-за нее, из-за ее спеси табунщик Дубана пропал без следа. Ай-яй, сохрани боже! Никому несдобровать от моих проклятий. Говорят, если человек, который обладает такой силой проклятий, хлебнет немного яду белой змеи, его проклятия сразу теряют свою силу. Все никак не может найти этот недотепа Текебай хотя бы одну белую змею для меня, о боже… — Букен выкатила глаза, словно узрела нечто ужасное. — Ай, не знаю… Говорили, моя прабабка и яду белой змеи попробовала — ничто ей не помогло. Да, лучше не навлекать на себя моих проклятий! О боже…