Перевал - [20]

Крепко сжав в руке камчу, словно приготовившись к схватке, Зуракан крикнула Мекебаю:

— Ты не угодничай перед байбиче, Мекебай! Поезжай один да скажи ей: «Батрак ваш сам собирался давно убежать, а как только нагнал жену, они оба набросились на меня и привязали к дереву, а сами подались куда-то. Не воображай, что Букен положит тебе мяса в казан за то, что доставишь меня. Хитрости и коварства у байбиче столько, что ими можно нагрузить сорок ишаков. И уж если она, старая карга, захочет обернуть нас вокруг пальца, так у нее хватит сноровки, чтобы завязать нас всех троих в один синий узел и запрятать нас в свой кепич[29]. На хитрость надо отвечать хитростью. Мы подадимся в Чуйскую долину, а ты заночуешь где-нибудь в горах. В аил поезжай завтра. И не утром, а вечером. Даст бог, встретимся когда-нибудь, — отплатим за твое добро, дорогой…

Мекебай было заколебался, но Текебай решительно воспротивился плану жены. «Не забудь, Текебай, что твоего отца и мать предали земле мы. Хочешь, чтоб духи их были довольны, работай на совесть, чтобы сполна возместить паши расходы на похороны. Не то прокляну вас, и тогда кости твоих родителей заворочаются в могиле… А тем, кто подвергается проклятию духов умерших, не видеть добра ни на том, ни на этом свете», — не раз твердила ему Букен. И Текебай, твердо уверовавший в эти слова, трепеща от ужаса, закричал:

— Страшно мне остаться в долгу перед баем! Боюсь проклятия духа предков! Если хочешь, чтоб кости моих родителей лежали спокойно в могиле, не заикайся о Чуйской долине!

В мозгу Текебая крепко засели слова хитрой Букен: казалось, он воочию видит, как тотчас же, волоча по земле свои саваны, выскочат из могилы отец и мать и схватятся за чумбур его копя. От одной мысли об этом его била дрожь. Правда, опомнившись, он начинал жалеть свою Зуракан, страшиться за ее судьбу. «О боже, о духи родителей!.. Что мне делать, если Серкебай захочет наказать Зуракан, как наказал Гульбюбю?! Что я могу поделать? Если бай ожесточится, он, как беглецов, погонит нас к стражнику…»

Зуракан засуетилась возле Текебая, словно мать, утешая своего малыша:

— О несчастный! Если уж плакать, так не тебе… Ведь я ему на горе и позор, потеряв всякую надежду, словно соколятник, из рук которого улетела навсегда его птица. А тому молодцу, что захватил в плен собственную жену, следовало бы, наоборот, смеяться!

Задыхаясь от бессильной злобы, Текебай не выдержал и заплакал навзрыд.

— Не говори так, Зуракан, не говори-и… Если тебя поволокут на облепихе с вымазанным сажей лицом…

Зуракан зло рассмеялась и несколько раз стеганула нурбаевского скакуна:

— Раз ты не постыдился взять в плен свою жену, наслаждайся теперь, гляди, как наказывают ее! Твои родители могут спокойно спать в могиле, а бай и байбиче блаженствуют, ведь по их приказу распинают твою жену, режут ей подошвы ног и сыплют соль на раны… Сколько ни бьется человек, не миновать ому когтей ангела смерти… Лучше уж сама к нему пойду…

Еще долго бушевала Букен, стуча кулаками по земле и вырывая с корнем зеленую траву. Окажись перед ней озеро, она б и его расплескала собственными руками. В бешенстве она сыпала бранью, изрыгала яд проклятий на голову Зуракан. О, это была жестокая и злая на язык женщина, как говорится в народе — женщина с бородавкой на языке. И попадись сейчас Зуракан ей в руки, она расправилась бы с ней, как в свое время с несчастной Гульбюбю. Разве смел простой батрак, место которого у порога юрты почтенного бая, перечить байбиче, а тем более дерзить ей? «Буду работать, не разгибая спины, не покладая рук, — входить в твой очаг вместе с огнем и выгребаться из него вместе с золой. Буду работать, не зная ни сна, ни покоя, да принадлежит вся моя жизнь лишь вам, мой бай», — клялся батрак, нанимаясь на работу. И действительно никогда не разгибал спины, не поднимал головы, ни в чем не перечил.

— О проклятое время, пусть сгинут все твои порядки! Ну, уж и расквитаюсь я с тобой, коровоголовая кукла, пусть даже новая власть расстреляет меня из двойной винтовки! — не унималась байбиче.

Но тут Нурбай прервал ее:

— Эй, Букен!.. Ты, оказывается, осталась все такой же строптивой и своенравной, как прежде, сохрани тебя всемогущий аллах! — Он провел рукой по окладистой, с сединой бороде и, лукаво сощурившись, улыбнулся. Потом повернулся к Серке-баю все с той же хитроумной улыбкой на лице: — Ах, бай, зять мой… Избаловал же ты свою байбиче, с самого начала избаловал… Видишь, к чему это привело? Она теперь не жалеет и родного брата, который горюет, что не в силах выпустить своего сокола на уларов[30] Великих гор. «Замерзнет джигит, кто летний халат зимой носит, унизит себя джигит, если станет заискивать перед жалким бедняком», — говорил наш покойный отец. Слышишь, Букентай. На все воля великого аллаха. Деревья, которые растут на земле, если б росли все время, они бы давно проткнули небо! Увы, мир не таков, к великой беде нашей! То, что растет и зеленеет, — придет час — созреет. А что созрело — постепенно убывает. — Нурбай развел руками, выпятив грудь. — Если б было не так, разве увяли бы цветы и завалило бы их снегом. Да разве посмела б раньше эта батрачка, которая еще вчера смиренно хлопотала у твоего порога, умчаться на скакуне твоего брата через перевалы и хребты, не дав коню выстояться?