Переписка А. С. Пушкина с А. Х. Бенкендорфом - [40]

8 статье, частности отмечалось:

«Не поименованных кукол, одетых в мундиры и чинно расставленных между раскрашенными кулисами, желает видеть в картине любитель живописи; он ищет людей живых и мыслящих, и вследствие их жизни и мысли действующих; а место и одежда их должны только довершать очарование искусством обманутого воображения. То же самое желали бы мы найти и в романе г. Булгарина. <…>

Мы еще более будем снисходительны к роману „Димитрий Самозванец“: мы извиним в нем повсюду выказывающееся пристрастное предпочтение народа польского перед русским. Нам ли, гордящимся веротерпимостию, открыть гонение противу не наших чувств и мыслей? Нам приятно видеть в г. Булгарине поляка, ставящего выше всего свою нацию; но чувство патриотизма заразительно, и мы бы еще с большим удовольствием прочли повесть о тех временах, сочиненную писателем русским.

Итак, мы не требуем невозможного, но просим должного. Мы желали бы, чтоб автор, не принимаясь еще за перо, обдумал хорошенько свой предмет, измерил свои силы»[291].

Булгарин, понимая, что заимствования из «Бориса Годунова» не могли остаться незамеченными, решил, что такую разгромную статью никто, кроме Пушкина, написать не мог.

Через четыре дня в «Северной пчеле» появился уже упомянутый «Анекдот» — злобный пасквиль на Пушкина и его происхождение (хотя имя Пушкина, разумеется, не упоминалось), далеко выходящий за рамки приличия. Тем самым Булгарин начал открытую войну против Пушкина.

14 марта Пушкин ответил Булгарину эпиграммой:

Не то беда, что ты поляк:

Костюшко лях, Мицкевич лях!

Пожалуй, будь себе татарин, —

И тут не вижу я стыда;

Будь жид — и это не беда;

Беда, что ты Видок Фиглярин.

Эпиграмма распространилась по Москве, а затем дошла и до Петербурга, вызвав новый скандал, который выходит за пределы нашей темы.

Продолжением этой войны и стала булгаринская критика седьмой главы «Евгения Онегина», на которой мы уже останавливались, вызвавшая неудовольствие Николая I.

Но мы отвлеклись от переписки царя с Бенкендорфом. В процитированном фрагменте письма Бенкендорф защищал Булгарина, а в той части, что будет процитирована ниже, решил, можно сказать, перейти в наступление, представив в негативном свете критику булгаринского романа:

«Прилагаю при сем статью против Дмитрия Самозванца, — пишет Бенкендорф, — чтобы Ваше Величество видели, как нападают на Булгарина. Если бы Ваше Величество прочли это сочинение, то Вы нашли бы в нем очень много интересного и в особенности монархического, а также победу легитимизма. Я бы хотел, чтобы авторы, нападающие на это сочинение, писали в том же духе, так как сочинение — это совесть писателя [курсив Бенкендорфа. — Прим. авт.]»[292].

Николай I ответил Бенкендорфу на том же листе:

«Я внимательно прочел критику на Самозванца и должен вам сознаться, что так как я не мог пока прочесть более двух томов и только сегодня начал третий, то про себя или в себе размышлял точно так же. История эта сама по себе достаточно омерзительна, чтобы не украшать ее легендами отвратительными и ненужными для интереса главного события. А потому, с этой стороны критика, мне кажется, справедлива.

Напротив того, в критике на Онегина только факты и очень мало смысла [курсив Николая I. — Прим. авт.]»[293].

Таким образом, царь уничижительно отзывается о романе Булгарина, признает критику его справедливой, а критику седьмой главы «Евгения Онегина», наоборот, несостоятельной. Бенкендорф «разбит» по всем пунктам.

Правда, в конце императорского текста содержится некоторая уступка оппоненту, продиктованная чувством патриотизма, понимание которого у Николая I и Бенкендорфа, конечно, идентично:

«…хотя я совсем не извиняю автора, который сделал бы гораздо лучше, если бы не предавался исключительно этому весьма забавному роду литературы[294], но гораздо менее благородному, нежели его Полтава. Впрочем, если критика эта будет продолжаться, то я, ради взаимности, буду запрещать ее везде»[295].

Однако Бенкендорф, видимо, не проявил достаточной прыти для исполнения царского указания, или Булгарин не захотел подчиниться, и продолжение его статьи с критикой седьмой главы «Евгения Онегина», как и предполагал Николай I, появилось в «Северной пчеле», № 39, 1 апреля 1830 г.

В связи с этим имеются указания на то, что Булгарин за неповиновение якобы был отправлен на гауптвахту. О том упомянул без ссылки, к сожалению, на источник П. Н. Столпянский[296] в статье «Пушкин и „Северная пчела“ (1825–1837)»: «При появлении своем она [статья Булгарина. — Прим. авт.] вызвала даже неудовольствие Императора Николая I, и за нее Булгарин сел на гауптвахту»[297]. Упоминание об этом есть и в письме В.А. Каратыгина к П. А. Катенину: «…по высочайшему указу Булгарина посадили на гауптвахту»[298].

***

Второй эпизод из литературной борьбы Пушкина с Булгариным, вовлеченными в который оказались царь и Бенкендорф, связан со стихотворением Пушкина «Моя родословная».

В письме Бенкендорфу от 24 ноября 1831 г. Пушкин объяснил, что стихотворение «Моя родословная» написано в ответ на выходку Булгарина[299]:

«Около года тому назад в одной из наших газет была напечатана сатирическая статья, в которой говорилось о некоем литераторе, претендующем на благородное происхождение, в то время как он лишь мещанин в дворянстве. К этому было прибавлено, что мать его — мулатка, отец которой, бедный негритенок, был куплен матросом за бутылку рома. Хотя Петр Великий вовсе не похож на пьяного матроса, это достаточно ясно указывало на меня, ибо среди русских литераторов один я имею в числе своих предков негра. Ввиду того, что вышеупомянутая статья была напечатана в официальной газете и непристойность зашла так далеко, что о моей матери говорилось в фельетоне, который должен был бы носить чисто литературный характер, и так как журналисты наши не дерутся на дуэли, я счел своим долгом ответить