Переписка А. С. Пушкина с А. Х. Бенкендорфом - [2]

Многое проясняют в этих отношениях «Выписки из писем графа А. Х. Бенкендорфа к императору Николаю I о Пушкине», открытые и опубликованные в 1903 г. директором императорской библиотеки Р. А. Гриммом, к которым мы будем обращаться по мере развития нашего сюжета. А пока возвратимся к переписке.

***

Уже в следующем письме от 22 ноября 1826 г. Пушкин получает от Бенкендорфа наставления относительно вновь написанных произведений: не распространять и не читать другим лицам, не представив их на просмотр императору и не получив у него на то соизволения.

Наставления связаны с чтением Пушкиным «Бориса Годунова» в кругу друзей. Бенкендорф сообщает, что это стало ему известно, не скрывая, таким образом, что за Пушкиным ведется постоянное наблюдение[6].

Пушкину в письме от 29 ноября 1826 г. приходится оправдываться. Он признается, что «читал свою трагедию некоторым особам»[7] («конечно не из ослушания, но только потому, что худо понял Высочайшую волю Государя»[8]), и обязуется представить «Бориса Годунова» на рассмотрение императору.

Пушкин не мог знать тогда и, вероятнее всего, так и не узнал до своей кончины, какое впечатление произвело это его письмо на императора. Но как следует из уже упомянутой нами переписки Бенкендорфа с Николаем I, царь, прочитав пушкинское письмо, написал Бенкендорфу следующее: «Я очарован письмом Пушкина, и мне очень любопытно прочесть его сочинение[9]; велите сделать выдержку кому-нибудь верному, чтобы она не распространялась»[10].

С этого момента, с 29 ноября 1826 г., пушкинская трагедия «Борис Годунов» находится в поле зрения Николая I.

А «верным» для Бенкендорфа оказался Ф. В. Булгарин[11], который и подготовил отзыв для царя.

Подготовленный Булгариным отзыв Бенкендорф направил царю.

Граф А. Х. Бенкендорф — императору Николаю I около (не позднее) 14 декабря 1826 г.:

«При сем прилагаются заметки на сочинение Пушкина и выписки из этого сочинения. Во всяком случае это сочинение не годится для представления на сцене, но с немногими изменениями можно напечатать; если Ваше Величество прикажете, я его ему [Пушкину. — Прим. авт.] верну и сообщу замечания, помеченные в выписке, и предупрежу, чтобы сохранил у себя копию, и чтобы он знал, что он должен быть настороже»[12].

Как можно судить по этому обращению к царю, никакого очарования Пушкиным у шефа жандармов нет, а есть подозрительность и недоверие.

Однако в том же обращении к императору упоминается о получении от Пушкина записки «О народном воспитании», поручение написать которую Николай I передал через Бенкендорфа (письмо Бенкендорфа Пушкину от 30 сентября 1826 г.). Уже ознакомившийся с запиской Бенкендорф замечает в связи с этим: «Заметки человека возвращающегося к здравому смыслу»[13].

Бенкендорфу нравится отсутствие радикализма в пушкинском сочинении, но царь, прочитав его, окажется проницательнее своего верного служаки и выскажет автору важное замечание: считать «просвещение и гений… исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия», о чем Бенекендорф сообщит Пушкину письмом от 23 декабря 1834 г.

Что же касается трагедии, то высочайший отзыв о ней, составленный Булгариным, содержится в письме Бенкендорфа Пушкину от 14 декабря 1826 г.: вместе с рядом замечаний в тексте трагедии ему было предложено переделать ее в «историческую повесть или роман, на подобие Валтера Скота»[14].

В ответном письме от 3 января 1827 г. Пушкин выразит формальное согласие с критикой высочайшего читателя, но, по сути, ответ его будет тверд: «Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное»[15].

«Борис Годунов», по-видимому, заинтересовал Николая I, потому что в ответ на одно из донесений Бенкендорфа о публичном поведении Пушкина, не имевшего никакого отношения к пушкинской трагедии, царь спросит: «Ответил ли он вам по поводу заметок на его трагедию?»[16]

***

Как уже упомянуто выше, с самого своего освобождения из ссылки Пушкин находится под постоянным наблюдением агентов Бенкендорфа, о чем свидетельствует, в частности, и переписка последнего с императором.

Так, в письме, написанном в промежутке между 26 декабря 1826 г. и 10 января 1827 г., Бенкендорф сообщает царю:

«Пушкин автор в Москве и всюду говорит о Вашем Императорском Величестве с благодарностью и глубочайшей преданностью; за ним все таки следят внимательно»[17].

То же в письме, написанном полгода спустя, в июле (не ранее 6-го числа) 1827 г.:

«В день моего отъезда из Петербурга, этот последний [Пушкин. — Прим. авт.], после свидания со мной говорил в английском клубе[18] с восторгом о Вашем Величестве и заставлял лиц, обедавших с ним, пить здоровье Вашего Величества. Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно»[19].

В заключительной фразе — квинтэссенция всегдашнего в России исключительно прагматичного отношения власти к художнику: сам он из себя ничего для них не представляет, но его творчество может быть полезно, если удастся повернуть его талант в сторону государственных — в понимании власти — интересов[20].

Но возвратимся к рассматриваемой переписке. 4 марта 1827 г. Бенкендорф высказывает Пушкину неудовольствие в связи с тем, что поэт не сам лично принес новые произведения на просмотр царю, а уполномочил на это Дельвига. На самом деле Пушкин находился в этот момент в Москве, а стихи — в Петербурге у Дельвига, который собирался публиковать их в очередном выпуске «Северных цветов».