Перед вахтой - [95]

Словом, от окна курительной комнаты тренированному человеку было рукой подать до водосточной трубы.

Сестра приемном покое мягко подталкивала его к двери, не желая слушать.

— Только узнайте, жива ли она! — навзрыд умолял Антон.

Сестра позвонила в отделение. Выслушала, что ей там сказали. Смилостивилась и улыбнулась.

— У вас мальчик. Оба живы-здоровы. Ну идите, идите же, молодой человек!

Он умолял, и сестра еще раз смилостивилась, передала записку.

Через десять минут угрюмая рябая санитарка принесла записку обратно.

Он опустился на лавку и тихо застонал.

— Не надо так переживать, — пожалела Антона всего навидавшаяся в этом этапном заведении сестра. — Поймите, сколько она вытерпела. Подождите, дайте пройти. Забудется, утихнет станет хорошо. Не вас первого прогоняют, — успокаивала его сестра, — а потом налаживается, выходят под ручку. Все проходит.

— Все проходит, — повторил он глухо. — Это еще царю Соломону было ясно.

Поехал к Герасиму Михайловичу. Тот еще не знал главного. Сидел у рояля, забыв запереть входную дверь, и пытался пробраться в забвение через зубастую челюсть клавиатуры.

Новость пошатнула его, повела широкой дугой вдоль черного борта инструмента, мимо стола и бочонка с ветвистой китайской розой, на которой только что лопнули три бутона. Уткнула в книжную полку, откинула и швырнула к мраморной доске серванта.

— Мальчишка, мальчишка… — повторял старик и колдовски шевелил длинными музыкантскими пальцами. — Вы ее видели?

— Это немыслимо при их порядках, — сказал Антон. — Передал записку.

— Что она ответила?

— Она не ответила.

— Пустяки, она вас любит,

— Не любит. Она любит другого.

— Конечно, она полюбит другого, — старик махнул расслабленными пальцами, — если вы не сумеете взять ее. Ах, как этого мало, сделать женщине ребенка! Надо уметь взять ее… Да, надо уметь брать, но и уметь отдавать. Этим живет человек. А вы берете неумело, робко, как чужое. Почему? Все на свете ваше, берите, берите, в мире не убудет от этого. И отдаете вы и отдаетесь, сожалея потом. Так не годится. Не скупитесь, раздавайте себя широко, не заглядывайте в мошну, сколько там еще остается, на какой срок хватит. И, ради всего святого, никогда не жалейте. Горю и радости, взятому и отданному, — одна цена. И все это — ваша жизнь. И не только ваша. Этим вы сплетаетесь с человечеством. Взятое вы отдадите, а отданное вернется к вам удесятеренным. Ценности переходят из рук в руки постоянно и быстро, как карты у игроков. В сущности, все в мире ваше, и ничего вашего здесь нет.

— Следовательно, мне сейчас надо бежать к ней, бить стекло и забираться в палату? — спросил Антон. — Я так вас понял?

— Это некультурно, — поморщился Герасим Михайлович. — Потерпите до утра.

— Трудно, — сказал Антон.

— Постелить вам?

— Я пойду в училище, — отказался Антон.

— Приходите туда к десяти часам, — сказал Герасим Михайлович.

Антон расхохотался, кашляя и утирая слезы.

— Одни рыдают, другие смеются. — Герасим Михайлович приподнял острые плечи. — Разные бывают реакции. Запейте.

В четыре часа утра Антон возвращался в училище, мало думая о том, каким путем доберется до своего кубрика. Да и не все ли теперь равно? Пять часов самоволки, это уже близко к дезертирству. Будь ты хоть сверхотличником с двенадцатью поощрениями в личном деле, пощады за такое бесчинство не жди. «Какого же мне черта лезть по ржавой трубе», — решил Антон и пошел простейшим порядком через КПП. Приближаясь, он стал дышать ритмическим дыханием.

Бдительный мичман Грелкин дежурил по контрольно-пропускному пункту на пару со своим термосом.

Антон остановился и смотрел мичману в глаза.

— Куда тебя посылали? — мирно полюбопытствовал мичман.

— Да уж посылали, — молвил Антон и двинулся дальше. Дневальный по роте тоже не удивился появлению Антона.

Только спросил:

— Разве ты в карауле?

— А как же, — сказал Антон.

— На каком посту?

— Звезды стерегу, чтоб не падали, — ответил Антон и прошел в кубрик к своей койке.

— Балда, — буркнул дневальный и вернулся к своему занятию — упрятанной в тумбочке шахматной доске.

Ставя самому себе маты, дневальный начисто забыл о явлении среди ночи Антона Охотина. Когда его потом спросили, видел ли он Охотина в неположенный час суток, дневальный не вспомнил. А может быть — и даже очень возможно — не захотел вспоминать такое невеселое событие.

До подъема Антон ворочался, комкая простыни, весь окуренный туманом размышлений, и встал по сигналу легкий и звонкий, как химическая пробирка.

Главный старшина построил роту на утренний осмотр и, прохаживаясь вдоль строя, пока командиры отделений просматривали волосы и бороды, бляхи и бирки, ботинки и воротники, вдруг задержался близ Антона.

— И как? — выпятил нижнюю губу Лев Зуднев. — Не умер? Зайдешь после занятий. Только уж причину мне изобрази самую небывалую, — пошатал пальцем перед его носом старшина роты.

В груди кипела всесжигающая лава ненависти, он уничтожил бы сейчас этого фельдфебеля с силикатными мозгами, наслаждающегося тем, что будто бы перебирает пальцами в кармане покорные нити его, Антона Охотина, судьбы.

— Да, Охотин, — продолжал выражать свою благосклонность Лев Зуднев, — знал бы ты, каких только я причин не наслушался за время своей службы младшим командиром. Считай. Дни рождения — свой, папин, мамин, бабушкин, жены, тещи; приезды — мамины, папины, бабушкины и так далее; отъезды и свадьбы; внезапные болезни одинокой тети; смерть родственников всякой степени родства; переезд на новую квартиру; разнообразные семейные драмы с инфарктами и без; покупка часов, лечение зубов, междугородный телефонный разговор, уход в армию лучшего друга, самоубийство обманутой женщины, забытые дома казенные вещи, конспекты и учебники и всякое прочее, как-то: покупки, семейные торжества, домашние дела, личные интимные переживания, редкие спектакли в театрах, возвращение долгов, уплата штрафа в милиции, получение депеши до востребования, и так далее и тому подобное, и все это скучно, Охотин, потому что давно знакомо и постоянно повторяется. Только два человека обрадовали меня как знатока: Герман Горев со своей перебитой собакой и ты с гонораром в Управлении по охране авторских прав. Это, конечно, неповторимо, и этого не переплюнешь, но все-таки придумай что-нибудь свеженькое. Верю, что ты еще раз потешишь мою душу, Охотин. Я благодарный ценитель, ей-богу, отпущу до вечера.