Перед уходом - [11]

— Мало им беды моей, так они позор мой под стекло повесили. Неделю уж у клуба висит, людям на смех. Хоть на улицу глаз не кажи. Толстая я там, на картине этой, а я никогда сроду толстая не была!

Халабруй осторожно кашлянул:

— К-хм… Может, хватит, мать?

А Наташе некстати вспомнилось, что в первый — медовый, да? — месяц совместной жизни мать и Халабруй, особенно по утрам, называли друг дружку ласково и смешно: «дусеня», «дроля». Тогда Наташа, отрываясь от учебников, возмущалась: «И где они только набрались таких слов? Я же слышу все! Как им не стыдно? А ведь, кажется, пожилые…» Теперь, повзрослев, она вспомнила об этом с грустью.

— Как дело-то было? — спросил Витька.

Мать, понизив голос, призналась, что гнала самогон не только для «внутреннего», так сказать, употребления — Халабруй не то чтобы пил, а любил, как и сама мать, пропустить стаканчик-другой перед обедом, «с устатку», «для аппетита», — но и поторговывала им. Цена известная: рубль — пол-литра, как у людей, а круг покупателей был строго ограничен.

— Подспорье все ж, — вздохнула мать.

Что скрывать? С годами она становилась скуповата.

— Ты рассказывай давай, — напомнил Витька. — Оправдываться в другом месте будешь!

— Да уж оправдывалась, — хлюпнула носом мать. — Чуть глаза последние не выплакала перед ними…

События, по ее словам, развивались так: явился однажды к матери незвано Серега-айнцвай, Витькин ровесник, пьяный, хоть выжимай его. Вообще-то, он и не дурачок был, а так… ни одна девка замуж за него идти не соглашалась, все от него носы в стороны воротили. Потребовал бутылку — в долг, разумеется, деньги, даже такие малые, у него водились редко. По этой причине мать и пожадничала, не дала ему ничего: «Нету у меня! Нету». — «Ах, так? — обиделся Серега, получивши от ворот поворот. — Нету у тебя, говоришь? А для других есть? Н-ну, смотри! Я тебе сделаю!» С тем и ушел шатаясь.

А через часок-полтора к матери в дом нагрянул Иван Поликарпович, милиционер, здешний участковый уполномоченный, привел с собой понятых. «Нынче у нас какой лозунг на повестке дня? — спросил он, изымая легко обнаруженные ведро с закваской и старинную зеленоватую бутыль с самогоном, который мать не успела разлить по бутылкам-поллитровкам. — «Пьянству — бой!» — вот какой у нас нынче лозунг. А также всемерная борьба с самогоноварением». Он сел за стол составлять бумагу. Понятые подписали ее, подписала и мать — куда денешься? Аппарата участковый не нашел, а мать все боялась, что Нюся — она была в числе понятых и знала, где этот аппарат спрятан, — вспомнит все старые обиды и проболтается. Но Нюся отводила глаза в сторону и молчала. Вздохнет — и молчит. На прощанье участковый сказал матери: «Здорово не вой, не конец света! Ну, оштрафуют тебя. И ты впредь умней будешь и другим наука. Распустились, понимаешь! Распоясались…» Сунул розоватую, сложенную вчетверо бумагу в планшет и ушел, простучав по доскам крыльца начищенными ботиночками малого размера. И мать действительно оштрафовали.

— Ведь сто рублей, — пережив все это заново, всхлипнула она. — Деньги-то какие, Витя, сынок!

Однако мать не рассказала, что Иван Поликарпович заходил к ней еще два раза. Первый раз пришел через полчаса после обыска, уже без понятых, один. Мать как раз металась по дому будто угорелая — перепрятывала самогонный аппарат, разобранный на части. Нюся-то знала, где он может быть, сама не раз пользовалась. «В глаза не сказала, за глаза может. Язык без костей», — рассудила мать. А когда участковый спросил с порога: «Можно? Карандаш забыл у тебя!» — она обомлела. Подломились ноги. Еще бы! На самом виду, на столе, лежала улика, да какая! Змеевик! Суд, позор, тюрьма — все так и поплыло перед глазами. «Эх, нет, вижу я, тебе не поумнеть, — сказал участковый, брезгливо отодвигая затейливо изогнутую трубку, и надел на дешевенькую шариковую ручку изгрызанный пластмассовый колпачок. — Что ж мне теперь — опять за понятыми идти, а? Новую бумагу писать?» Мать залилась в три ручья. Иван Поликарпович молча посопел и ушел. И неясным осталось, вернется он или нет.

В тот вечер он не вернулся. Во второй раз он пришел к матери много позже, когда стал известен размер штрафа, который своей властью наложил на мать начальник районного отдела милиции. Войти в дом участковый отказался и, потоптавшись у крыльца, сказал: «М-да, ударили тебя больно! Да кто ж знал? Ну, рублей двадцать — тридцать. А то — сто. Тяжеловато! Деньги-то есть?» — «Собрали. Внесли уж», — всхлипнула мать, порываясь бежать за квитанцией. «А то бы мог дать… взаймы», — сказал Иван Поликарпович и закрыл за собой калитку…

— Наташка вчера вон дрожжей привезла, — с сомнением в голосе сказала мать. — Опять затеять? Для себя только, немножко? Ох, не знаю я, ничего не знаю! Начальник милицейский так и сказал мне: «Еще раз попадетесь, поймаем за руку — все, передаю дело в суд». Молодой еще, на «вы» величает, а строгий. С ромбиком. Ведь посадить может!

— Ну, тогда не затевай, — сказал Витька и ударил по столу ребром ладони.

— А дрожжи? — возразила мать.

— Пироги пеки!

Да, не очень веселое получилось у них застолье. Спас положение Халабруй. Пропустив рюмочку-другую и плотно закусив, он засиял стальными зубами — разговорился. Начал в лицах, очень смешно и похоже, изображать покупателей-горожан, с которыми сегодня поутру столкнулся на рынке.