Город, завод, сердитый мастер, общежитие с придирами-вахтершами у входных дверей — все это осталось позади, почти забылось. Поздняя и дальняя электричка ломилась сквозь ночь. Часовая и минутная стрелки на всех исправных и заведенных часах сошлись на миг у цифры 12: пятница кончилась, суббота началась. Вот так вот, незаметно и безвозвратно. Андрейка спал, причмокивая во сне. Наташа согрела ладонь под мышкой и сунула ее в пеленки — сухо ли? Там покуда было сухо. «Ах, Звездочка ты мой, — подумала она, готовая разреветься в голос. — Кровиночка ты моя, родненький!..»
Толкнув, со стуком раздвинув половинки стеклянных дверей, в вагон из темного и дымного тамбура проник франтоватый усач. Он зорким взглядом окинул пассажиров, с ходу дал свою цену каждому, приблизился к подходящему и, учтиво наклонясь, что-то молча показал ему — вытряхнув из черного надорванного пакета. Кажется, фотографии. Впрочем, Наташа отвернулась: нехорошо лезть в чужие дела. Подходящий — толстяк в соломенной шляпе, с тремя кошелками — взглянул, гулко захохотал, но потом, отнекиваясь, затряс складками жирного бабьего лица:
— Нет! Куда мне они? Что ты, милый, что ты?
А потом в вагон, весело переглядываясь и скаля зубы, вошли молоденькие рослые милиционеры в новой форме, оба рядовые, без лычек поперек маленьких погон. Они будили тех, кого сморила тяжелая дорожная дрема, и спрашивали, до какой остановки те едут. Завидев юных представителей власти — один из них еще ни разу не брил усов, — толстяк в соломенной шляпе с дырочками пошлепал своего мрачного соседа по колену:
— Мил человек, не спи! Милиция!
Мрачный разлепил веки, буркнул:
— Вижу. Мне до… — он назвал станцию.
«Ой! Как и мне!» — с легким испугом подумала Наташа: уж очень этот парень был насуплен и небрит — классический бандит с большой дороги!
Следом за милицией, вновь заставив пассажиров завозиться, в вагон гурьбой ввалились контролеры. Их железнодорожная форма была привычна глазу и потому казалась невзрачной. Контролеров сопровождал дружинник в штатском, с повязкой на рукаве, обернутой для сохранности в целлофан. Билетов они проверять не стали, сели в уголок под застекленную и обрамленную схему дороги и принялись смеяться над анекдотами, которые рассказывал им дружинник, прикрывавший щербатый брызжущий рот ладонью. Храня на лице невозмутимость, он досказал конец одного анекдота шепотом, с оглядкой. Женщина, единственная среди контролеров, под дружный смех мужчин замахнулась на него своей планшеткой. Но не ударила. Мужчины захохотали еще пуще.
Неожиданно мигнул свет, погас и снова загорелся вполнакала. Вагоны резко сбавили ход, содрогнулись и потащились еле-еле, будто электрическую тягу подменили… нет, не лошадьми даже, хотя где-то и сказано, что тень лошади всегда бежит перед локомотивом, не мохноногими спокойными битюгами с сельскохозяйственной выставки, а волами, лениво жующими на ходу, — и не было никого, кто властно прикрикнул бы на них: «Цоб! Цобе!» — или как там положено торопить их помимо кнута и плети?
Наташа прильнула к темному стеклу и сквозь свое смутное отражение в нем разглядела могучих теток в желтых грязных жилетах и платках по самые брови, медленно проплывающих мимо. Тетки, будто монументы, стояли на высокой насыпи, опираясь кто на многозубые вилы, кто — на ломик, а кто — на лопату-грабарку. Неизвестно на что повешенный, ярко светил фонарь.
— Балласт подбивают, — сообщил дружинник контролерам. — Им сегодня срочно «окно» давали — днем, с двенадцати до часу тридцати, а сейчас, видно, опять. Промоины с весны остались. Погуляла, похулиганила здесь вода. Два звена поменяли, на сто третьем километре — стрелочный перевод…
Контролеры, люди причастные, понимающе закивали.
«Тоже работка тяжкая у людей, — подумала Наташа, отворачиваясь от окна, и заглянула под дешевые машинные кружева, в сморщенное личико сына. — Ночь-полночь, а ты вставай — ехай! Или «едь» надо правильно говорить? «Езжай»? Но на свежем воздухе хоть, не как у нас в литейном… Тебе-то, Звездочка, так не придется! Ты-то офицером станешь у меня…»
И, прикрыв глаза, Наташа живо представила себе, как в комнату, в ее комнату, собственную, которую она когда-нибудь да получит же в городе, входит с улицы Андрейка, сын. Он уже большой красивый мальчик с аккуратным беленьким чубчиком на лбу и в черной ладной форме тонкого сукна — суворовец, брюки навыпуск, алый лампас, такого она однажды видела — гулял, чинный, с девочкой в городском сквере. А сама она, Наташа, будет такая солидная… в темном платье с треном. И Наташа почти воочию увидела иллюстрацию из «Огонька» — портрет великой актрисы Ермоловой кисти художника Серова, — вот такой она примерно и будет в тридцать лет.
А дружинник, пряча улыбку, настаивал:
— Ну, братцы, чем? Шевели мозгой! Чем вагон с сеном отличается от вагона с младенцами?
— Да не знаем мы! Не томи! Чем? — переглядываясь, будто дети, вразнобой спросили благодушествующие, заранее готовые посмеяться контролеры, и не хотелось верить, что именно эти люди всегда столь безжалостны к безбилетникам: добро бы только штрафовали, высаживали, а то срамят!
