Перед уходом - [2]

Дружинник выдержал паузу, а потом, убедившись, что внимание слушателей накалено до предела, надул щеки и скороговоркой, как о чем-то, что само собой разумеется, выпалил:

— Вагон с младенцами нельзя вилами разгружать!

Иным дар речи дан напрасно. И никто не засмеял. Никто! Наоборот: зашевелились, заерзали виновато. Кто-то кашлянул, кто-то отвернулся.

— И-эх! Олух царя небесного! Молчи уж! — одна за всех сказала женщина-контролер и, глазами указав на Наташу, сидевшую через две скамьи от них, вздохнула и отвернулась.

Наверное, и сама — мать. Хорошо понимает, каково это. Дружинник увял, поник, похож стал на проколотый шилом детский мячик. Наташе, которая, конечно, все прекрасно слышала и поняла, почему-то стало его жалко. Ведь видно было, что он не очень уж и молод и не совсем трезв сейчас.

Скорость продолжала оставаться черепашьей. Просто душу выматывала такая езда! Наташа забеспокоилась: ей предстояло еще пересесть на последний автобус, а тот мог уйти, не дождавшись электрички. Шоферу же все равно, есть ли у него пассажиры за спиной или их нету… Когда их нет, ему даже лучше: быстрей домой попадет. Жалуйся на него потом, ищи правду.

— В Японии, между прочим, — сказал толстяк в шляпе, ни к кому в особенности не обращаясь, — в Японии поезда носятся пятьсот километров в час! Это я понимаю!

Он, видно, издергался не меньше Наташи.

— Ну, брат, это ты приврал! — Дружинник воспрянул духом. — Пятьсот в час не выдержать никакому полотну!

— Да нет, я сам лично читал, — заволновался толстяк. — Журнал «Техника — молодежи», я сыну выписал прошлый год. Именно пятьсот, можешь проверить! Между Токио и этим… как его? — Толстяк беспокойно завозился.

«Город Осака…» — едва не подсказала ему Наташа.

— Не кипи попусту, — осадил его мрачный парень, его сосед. — Ты же не в Японии!

Повеселевший дружинник развернулся к ним и упер руки в широко расставленные колени.

— На Октябрьской дороге, если хотите знать, — с сознанием собственного превосходства заявил он, — на самой старой нашей дороге, которая строилась еще при Первом Николае, ведутся опыты. И давно. Ну, триста в час — это я еще допускаю. Но — по прямой дороге, брат, — он издали, будто шпагой, ткнул длинным пальцем в толстяка. — Строго по прямой, без закруглений. И — триста, а не пятьсот!

— Ага, а если монорельс? — возразил ему кто-то из контролеров, больше, конечно, для того, чтобы показать, что и он вот, возражающий, недаром столько лет железнодорожную форму носит, что и он разбирается кое в чем.

— Монорельс — да, тут я не спорю, — мгновенно сдался дружинник. — Не Копенгаген! Монорельс — совсем другое дело. Ты еще скажи: самолет! А знаете, почему у нас колея шире, чем, допустим, у немцев или во Франции?

— Да уж знаем, знаем! Сто раз слышали! Надоел! — отмахнулась от него своим планшетом женщина-контролер. — Скажи лучше, когда зубы вставишь? Летит от тебя… во все стороны! Если тебе денег жаль, в кассу взаимопомощи приходи. Так и быть, десятку на бедность выделим безвозвратно!

Дружинник ковшиком поднес ко рту ладонь:

— Не в деньгах счастье! Деньги — навоз: сегодня — нет, а завтра — воз. Время не выберу — вот в чем дело. Это прихожу я раз в дорбольницу нашу, шинель снял, поднимаюсь на второй этаж, а зуботехник наш, ну, этот, толстый, чернявый такой, он как раз кабинет запирал…

«И зачем он ее нацепил — повязку-проездной? — по-бабьи жалея дружинника, подумала Наташа. — Он же сам железнодорожник, у них билеты бесплатные. И уголь на топку, мама говорила, каждую зиму им бесплатный… Ой, уйдет автобус — до утра жди! В нашу сторону первый — в четыре с чем-то. И автостанцию на ночь запрут, тогда дрогни. Хорошо, дождя нет…»

Но автобус, к счастью не ушел, ждал. И когда электричка доплелась наконец до станции и замерла, содрогнувшись, у высокой платформы, которую совсем недавно соорудили здесь чернявые солдатики, жившие неподалеку от станции в серых больших шатрах-палатках, когда встречающие, до этого тесной кучкой стоявшие под фонарем и электрическими часами, кинулись к вагонам навстречу потоку пассажиров, отыскивая среди них тех, кого они встречали и, торопливо, невпопад целуясь с ними, на ходу отбирая у них поклажу, — Наташа с сумкой и Андрейкой на руках заспешила к автостанции. Скосив глаза вверх, успела взглянуть на часы, молочно освещенные изнутри. Если верить им, опоздали без малого на двадцать пять минут, — вот тебе и хваленая точность железнодорожных расписаний!

И как Наташа ни спешила, как ни ускоряла шаг, люди, бежавшие к автобусам налегке, обгоняли ее. А тут еще эти туфли на платформах. Похожие на чудовищные копыта, неудобные, они принадлежали Катьке, соседке по комнате в общежитии. Размер-то тот, но разношены чужой ногой. «Придется всю дорогу стоять… если вообще успею», — поняла, задыхаясь, Наташа и пошла медленнее. Иначе у нее лопнуло бы сердце. Рука, на которой лежал сверток с Андрейкой, онемела.

— Помогу? — спросили вдруг за плечом.

Наташа вздрогнула и скосила глаза назад. Так и есть: это был тот самый — мрачный, небритый, с поднятым воротником пиджачка. У Наташи сразу ослабли ноги. Спешившие к автобусам были все уже далеко впереди, они лупили во все лопатки, обгоняя друг друга, как на соревнованиях по спортивной ходьбе, и Наташа видела их спины; асфальтовая дорожка к автостанции — узка, а вокруг — кусты, тьма, хоть глаз коли…