Перед уходом - [10]

— Вахтерши приглядывают. В общежитии. Рубль в день им плачу. У них там комнатка такая есть, с вещами…

— Тридцатка ж в месяц! — ужаснулась мать. — Федор пенсионерам городским дом свой в Выселках на все лето, от Николы-весеннего до Успения, сдал за меньше!

— В апреле двадцать один рубль вышло, а в мае — еще меньше, из-за праздников. А ты как думала? За красивые глаза кто ж станет? Бесплатно, мам, только птички поют!

— И водички не поднесут ему, хоть искричись он весь, — уверенно предположила мать.

— Да нет, вроде дают, — опровергла ее предположение Наташа. — Кипяченую в бутылочке оставляю. Прихожу: когда половины нет, когда поменьше… Не на пол же они ее!

3

Так их, согласно всхлипывающих, и застали явившиеся домой мужчины — молодой, могучий, белокурый, с кирпичным румянцем на щеках, отчасти смахивающий на сказочного Иванушку-дурачка, который на поверку выходит всех умней и берет замуж царскую дочку, и постарше, морщинистый, блеснувший нержавеющей сталью, которая заменяла ему зубы. Войдя первым, Халабруй покашлял в кулак и бросил пыльные мешки у порога. Витька, брат и сын, из-за его спины сообщил ухмыляясь:

— На станции встретились. Я насчет пива пошел узнать, автобуса все равно ждать долго, гляжу — он, Федор! Привет! Ну, один из совхоза «Мир», корешок мой, в армию вместе призывались, подбросил нас. Километров пятнадцать крюку дал! А, Федор?

Тот пробурчал что-то невнятное — то ли возразил, то ли согласился. Он трезвый и вообще-то был неразговорчив, а тут еще и обиделся слегка: пасынок назвал его непочтительно — просто Федором, без отчества, скажем, или «дяди». Одно дело на станции, где они, не обнаружив в буфете пива, до капли выпитого еще утром приезжими грибниками и рыбаками, заменили его бутылкой густого противного «Солнцедара», или под ветром и пылью, в тряском кузове грузовика; совсем другое — дома, при матери и падчерице. Поэтому он и сказал, обращаясь к жене:

— Хрюшка-то там… возится! Кормила?

Мать охнула и бросилась в сени, подхватив на ходу поганое ведро. Халабруй, солидно покашливая, подобрал с полу пыльные мешки и вышел следом. Витька тоже покашлял, удачно передразнивая его, и подмигнул Наташе:

— Рассерчал! А что ж его, «папочкой» величать? Саданули с ним по чуть-чуть. Так, для запаху, — дури-то у нас и своей хватает. А тут этот, гляжу, с заправки выехал. Свистнул ему: стой! Нет, ты подумай, Наташк, — пятнадцать километров! Без слов. Для друга. А?

Наташа утерла покрасневшие глаза и улыбнулась.

— Наследника привезла? — спросил Витька, сбросив ботинки и пытаясь проникнуть в комнату.

— Тш-ш, спит он, не буди, — приложив палец к губам, предупредила его Наташа.

— А! Ну пускай спит, — согласился Витька и сел за стол. — Говорят, они растут во сне. Не слыхала?

— Слыхать слыхала… только вот…

Нет, Наташа, правду сказать, не была с этим согласна. В детстве, загоняя их с Витькой спать, мать обычно говорила им то же самое. Дети, мол, растут во сне. А кто из детей не хочет побыстрее вырасти, стать взрослым? Но однажды, в ветреный осенний вечер, когда слышно было, как стонут деревья, теряя последние мокрые лоскутья некогда пышного золотого убранства, Наташа спросила: «А они спят?» — «Это кто-й-то?» — рассеянно осведомилась мать. «Деревья». — «Нет». — «Вот видишь, — рассудила маленькая Наташа, — они не спят, а растут. И вырастают выше дома!» Мать тогда отмахнулась от дочери, только велела перед сном хорошенько вымыть ноги и снова загремела чугунами, а Наташе надолго, может быть, на всю жизнь запомнился этот разговор.

Вернулись мать и Халабруй. Он оправдывался:

— …делов-то всех — четвертинка! Устал как черт! Мешки-то — попробуй поворочай!

— Надо было сто грамм взять, — наставляла мать.

— Так не наливают теперь! Не прежние времена! Ларьков нету! Что ж мне было, в ресторан за ста граммами идти, да? Прям с мешками?

Но мать лишь недоверчиво хмыкнула и начала, не в меру громко стуча тарелками, собирать ужин на стол. Предвкушая трапезу, Витька, брат и сын, крепко потер ладони — огромные, темные ладони человека, постоянно имеющего дело с металлом и землей. На фалангах пальцев, сквозь светлую поросль на них, синело: «Витя» — и год рождения. Целый паспорт, словом. Анкета.

— Лучше б помыл, — подсказала ему Наташа.

Подсказала и осеклась. Подумала, что брат обидится. Однако он засмеялся:

— Больше грязи — толще морда? — И встал: — Правильно, сестричка! Чем вытереть, мать?

— Где рукомойник, там и утирка. Отвык? — И Халабрую, с упреком: — Тоже б помыл, хозяин!

Тот молча подчинился, вышел за Витькой следом. И слышно стало, как они там вдвоем гремят соском рукомойника, как с шумом и плеском падает в таз вода и как, что-то сказав отчиму, снова засмеялся Витька.

— О! Государственную пьете? — спросил он, усаживаясь за стол. — Указа испугались?

Халабруй вопросительно взглянул на мать. Она отставила поднятую было рюмку — мизинец остался оттопыренным, несколько капель упало на клеенку — и всхлипнула:

— Оштраховали нас, сынок! Ить сотню пришлось платить. Срам! По людям бегали — занимали. Федор в дом на лето квартирантов пустил!

Наташа слабо охнула. Теперь все стало понятным: и сочувственный тон продавщицы Тони, и лицемерие, многозначительные недомолвки тети Нюси, и испытующие, таящие насмешку взгляды других прохожих, и почему мать вдруг оказалась должна старой учительнице Марье Гавриловне, прозванной за свое чрезмерное пристрастие к Пушкину Капитанской Дочкой, хотя у той, насколько помнится, отчество было другое, двадцать пять рублей.