Пепел - [5]

Подумал немец, выбил трубку и сел на роспуски. Задние колеса от передних были далеко. Обхватил немчура руками шворни, крепко держится за оба. Ямрозек тоже сел на передок, уперся ножищами в вальки и стегнул лошадей, да так, чтоб почувствовали. Зачем им в Слупье по дороге ехать? Взял да поехал напрямки, а потом наискосок, по вспаханным полям да по бороздам. Заплясали тут задние колеса, пошли скакать из борозды в борозду, из канавы в канаву. Немец обеими руками держится за шворни, орет. Мужик и в ус не дует, едет, как приказано… Чего ему назад оглядываться? Знай погоняет… Как пустились лошади во весь дух, как врезались задние колеса то ли в пласт земли на пашне, то ли в камень… Немец тут и стих.

– Как так стих? – спросил Рафал.

– Да я и сам не знаю, потому и Ямрозек-то назад не оглядывался. Думает себе: «Мне-то что: велел пан фестер ехать, ну, я и еду. И баста». Только уж как в Поромбки, в деревню, приехал, оглянулся: нет немца. Стал сокрушаться. «Да ведь ночь, говорит, спускалась, – что было делать?…»

– Кто же немца нашел? – пуская клубы дыма из коротенькой трубки, спросил Нардзевский уже более мягким тоном.

– Да, видно, кто-нибудь нашел, потому что он и по сию пору по лесам шатается. Лют.

– Так вам и надо, подлые хамы! – проворчал шляхтич. – А то весь лес вырубили бы!

– Да что вы, вельможный пан, кто же этакий лес вырубит. Не было нас, был лес, не будет нас – тот же лес будет на Лысице. Испокон веку люди едят с солью. А соль нужно держать в коробках. Всегда люди коробки делали, пихты для них рубили, а лес все стоит. А какое на него право у этого немчуры! Лес королевский… Казенный, и крышка. Мы тут такие стада кабанов поднимали, оленей из Цисовских лесов до самого Секерного гоняли. Сколько раз я тут на Лысице медведя видал, когда был еще мальчишкой! Красивый зверюга – медведь! А олень… Боже ты мой! Как откинет рога, как пойдет лесом – любо-дорого смотреть! Только бы на святого, сохрани бог, не напасть…

– На какого святого? – спросил опять Рафал.

– Э, видно вы, паныч, не знаете про нашего оленя… – с неохотой пробормотал доезжачий.

– Раз спрашивает, значит не знает, – сказал Нардзевский.

– Люди говорят, которые видели…

– А кто видел?

– Лакомец видел. Да старый Шафранец, тот, что больше ста лет жил, тоже, говорят, своими глазами видел.

– Как же это было?

Мужик поглядывал хмуро и медлил.

– Нам Лакомец рассказывал, божился. Вышел, говорит, я со своим ружьишком, стал, а тут гончие пана кравчего Ольховского…

. – Так, так… – вставил Нардзевский.

– Да ведь не я стоял, а Лакомец, царство ему небесное! Стоит это он тихонько под деревом и ждет. Слышит: тук-тук. Идет. А день был ветреный, хмурый. Идет вниз по камням, а перед ним свет такой, как зимою под утро, когда солнце из-за лесу выходит. Захотелось Лакомцу посмотреть на него: видит, медленно идет старый олень, рослый, что цуговая лошадь, да красивый такой – загляденье. Голову откинул назад. Прицелился Лакомец, да прямо в голову. Не тут-то было. Держит он приклад у щеки и не оленя видит, а только свет, так будто красное солнышко вышло из-за леса и прямо ему глаза заслепило. Ружье у него выпало из рук, Да и сам он бряк наземь… А олень мимо него, стороной прошел. Тут-то он и увидел, что между рогами оленя крест был золотой, от креста-то и шло по лесу это сияние.

– А большой был крест? – спросил серьезно Нардзевский.

– Какое там! Маленькое распятие, толщиной-то всего в два пальца. Мой Лакомец ружье в охапку, и давай бог ноги! Три дня от страха трясся всякий раз, как вспоминал, что хотел подстрелить такого зверя… А если б и впрямь убил… Господи!

– Ты, хоть бы и с распятием встретил, все равно не вытерпел бы.

Мужик сделал вид, что не слышит, и продолжал:

– Теперь, такой вот собачий сын пихты не даст срубить! Что он ее сажал, что ли? Казенный лес и баста. Весь, говорит, казне принадлежит.

– Это верно, лес теперь казенный, – вздохнул Нардзевский – Ну, кончил?

Доезжачий выпрямился и вытер снегом руки.

– Они нам, вельможный пан, и поохотиться с собаками не дадут!..

– Это не твое дело.

– Да ведь говорят, будто Гурно, Крайно, Поромбки, Бжезинки, Маслов, – все немецкий император сдал в аренду молодому пану из Ольхова.

– Ну, так что ж?

– Значит, ему и лес рубить можно, хоть стеречь его будут казенные лесники. А уж он-то, вельможный пан Ольховский, и козленка из рук не выпустит.

– Посмотрим. А пока что разведи-ка огонь. Руки у меня окоченели.

Доезжачий в одно мгновение расчистил место, отгреб снег, принес сухих желтых можжевеловых и сосновых веток. Он высек огонь и умело, с удивительной ловкостью и быстротой раздул огонь. Хвоя стала потрескивать, и чуть приметные синеватые языки пламени забегали по кривым сучьям. Рафал помогал Касперу носить сухие ветки и подбрасывать их в огонь. Старый шляхтич сидел, не двигаясь, на камне и хмуро смотрел на костер. Быстро надвигался январский вечер. Ветер повернул и дул с севера. С деревьев уже не падали снежные хлопья, а струйки талой воды от внезапного мороза превратились в ледяные сосульки.

Доезжачий высмотрел молодую ель и стал рубить ее у самой земли топориком, который носил за поясом. Наскоро обрубив ветви, он срезал макушку и сделал кол, длиною в несколько локтей. Затем он связал ремнями передние и задние ноги обоих убитых животных и продел между ними кол. Покончив с этим, он подошел к огню и стал греть над ним руки. Как раз в эту минуту пан Нардзевский вынул из кармана кисет и стал набивать свою глиняную трубку «галицийским» табаком. Занятый этим делом, он, не глядя, дал доезжачему большую щепотку табаку. Мужик снял шапку и низко поклонился. Растерев тут же табак на левой ладони, он обильно смочил его слюною, размял пальцами и набил свою трубку. Затем он сунул ее в горячую золу, в которой было полно красных угольков. Когда смоченный слюною табак хорошенько упрел, он вынул трубку из золы и положил сверху уголек.