Пастух своих коров - [6]

В небе громыхнуло — то ли самолет взял звуковой барьер, то ли весенний гром. Тут же случился разговор, закончившийся великим облегчением: Полина Филипповна согласилась переехать сразу, только не навсегда, а на лето, а там видно будет.

Колька боялся предстоящего диплома — не самой защиты, ничего сложного, а корочек, клейма инженера, с повышением зарплаты до ста тридцати и перспективой заведовать когда-нибудь отделом.

Узнав о решении родителей, Колька восхитился ими, но задумался: если люди в шестьдесят лет резко меняют жизнь, значит, им было плохо. Как же он этого не замечал. «Папка, — сказал он, — времени у меня до июня навалом, поеду с вами, помогу».

В середине мая Колька, сидя на коньке новой крыши, пробивал ленту на рубероиде и саданул по пальцу молотком. В глазах потемнело, Колька сморщился, помотал рукой, вздохнул и огляделся.

Запахло нашатырем, небо стало выше, под небом шевелились ивы, то белые, то зеленые, стояло вертикально болотце посреди деревни. Качались гроздья темной сирени, тяжелые, как баклажаны. За деревней, ближе к реке, у развалившейся школы толпились березы, очень давно посаженные школьниками, может быть даже папкой.

Папка сидел внизу, верхом на тесине, и долбил штробу. Он покачивал головой и ухмылялся. Привязанная к колышку, ошеломленно смотрела на Артема Николаевича новенькая, с иголочки, коза.

В теплых боках крыши угадывалось слабое дыхание. Колька зажмурился. С детства, засыпая, он ощущал почти физически, как вставляет ногу в стремя, как переносит на нее центр тяжести. Прогибает спину, легко заносит правую ногу и слегка елозит в седле, усаживаясь. Между тем на лошади он сидел один раз в жизни, и то с комическим подсаживанием, без седла, и набил себе копчик в нелепом галопе. Может, и вправду был цыганом в прошлой жизни, а то и ясновельможным паном.

Ивы шумели тяжелыми валами, набегали и откатывали, брызгая листвой. Кольку обгоняли пчелы, они летели тяжело и целеустремленно, как штурмовики, на разных высотах, но в полном взаимодействии, у каждой была своя дорога и свой маневр. Маленькая, собственная свобода каждой пчелы нисколько не противоречила печальной свободе высокого майского неба, легким сомнениям облака, старательному сопротивлению жаворонка в зените.

Колька слез с крыши, глянул на почерневший ноготь и пошел в Новое Вестимово, за три версты, на почту. Он послал на работу заявление об уходе по семейным обстоятельствам с просьбой выслать расчет и трудовую книжку. Написал он и в институт и попросил выслать справку об окончании пятого курса. Опустив конверты в ящик, Колька вытер лоб рукавом, внезапно сверкнул зубами, и дал телеграмму малознакомой девушке, которая, казалось Кольке, его любила: «Предлагаю руку сердце выезжай немедленно», и адрес. Он обрадовался своему поступку, хотя вряд ли понимал, что делает. Это была дань новой отваге, легкий жест могущественной правоты. Зарождалось новое царство, требовались подданные, может быть, дети, тем более, что школа, слава Богу, давно уже развалилась.

Пока Колька сеял новую жизнь и достраивал с папкой избу и крытый двор, Полина Филипповна посадила лук и картошку, приводила в порядок утварь, оставленную свекровью. Среди хлама была обнаружена старая Библия в черной обложке с крупным шрифтом на желтой бумаге. Книга была пробита до середины острым предметом, с приложением, очевидно, большой физической силы. Похоже, что ее пробили штыком, но немцев в этих краях не было — бесконечные болота вокруг делали места непроходимыми.

Мужики размахнулись широко со своей стройкой, стало ясно, что летним отдыхом здесь не отделаешься, вот и козу приволокли — тщательно копимые сбережения Полины Филипповны ухнули за месяц. Она старалась не думать, пусть думает повеселевший Артем Николаевич. Дикое Колькино решение остаться здесь навсегда, без диплома, ошарашило Полину Филипповну, она даже поплакала в огороде, но Колька был легок, а муж весел, перестроенная изба не пугала уже мрачными углами и запахом одинокой старости, коза оказалась забавнее кошки. Очертания неведомой жизни связывались с перышками лука, пальмами укропа и картофельной ботвой.

Страшного в этом ничего не было.

Несколько омрачало соседство — бригадир Андрей смотрел косо, как на дачников, и даже попробовал проявить власть — заявил, что не работающим в совхозе, единоличникам, полагается не шесть соток, а только две, и вообще, напрасно они здесь тратят деньги и силы, дом все равно снесут, потому что на этом месте планируется коровник на сто голов скота.

Колька назвал Андрея козлом, но Артем Николаевич подался с утра на центральную усадьбу. Директор от скуки принял его доброжелательно, он помнил старуху Терлецкую, и опроверг карканье бригадира насчет коровника, но про две сотки подтвердил. Впрочем, тут же пригласил Артема Николаевича в совхозные плотники, только сдельно: работы нет — и денег нет, а работы не предвиделось еще на год — недавно прошла здесь бригада шабашников. Артем Николаевич написал заявление и пошел домой. По дороге он складывал кукиш, который, не забыть бы, он сунет Андрею под нос.

Заколотив последний гвоздь, Колька обнаружил, что точек приложения для разогретых его мышц не осталось, и двигатель его работает вхолостую, накаляясь и отрабатывая воздух. Он бросился заготавливать грибы, обрывал недозревшую чернику и ловил рыбу, но дачные эти заботы утомляли его, не удовлетворяя, и даже вызывали недомогание. Он перепахал оставшиеся четыре сотки и пошел в совхоз. «Кем я тебя возьму, — отмахнулся директор, — завгар у меня есть, свой, между прочим. И механизаторов — хоть жопой ешь, вот только техника вся разломана. Пастухом — ты сам не пойдешь». «Пойду», — обрадовался Колька и удивился, как это не пришло ему в голову.