Пастух своих коров - [7]

К середине лета Колька не то чтобы забыл о закинутой в Москву телеграмме, а старался не вспоминать и простить ее себе, как неловкую шутку.

Четырнадцатого июля, под вечер, в день Колькиного рождения, на золотистой дорожке возникла женщина и длинной тенью дотянулась до калитки. Сиреневое ее платье светилось, вокруг светлых волос стоял нимб. Люся поставила корзину, сбросила с плеча тяжелую сумку и, напряженно улыбаясь, коснулась Колькиного лица разгоряченной щекой. Запах пота умилил Кольку, он дополнял и укреплял облик мимолетного виденья, опускал его на землю рядом с ним.

В корзине оказался подарок — полумертвый от долгого пути месячный щенок спаниеля.

Артем Николаевич обрадовался Люсе, показывал ей постройки, простодушно хвалил Кольку, обещал завтра показать место, где белых грибов — косой коси. Полина Филипповна вздохнула, окончательно поставила на Москве крест и приготовилась ждать внуков.

Через неделю Колька пригласил Люсю в сельсовет — зарегистрировать брак. Люся покраснела и пошла переодеваться, но оказалось, что паспорт остался дома. Ничего страшного, — успокаивала она, все равно ей нужно съездить в Москву, устроить дела, найти квартирантов, и вообще… У Люси была куча денег — она работала зубным техником — и ей хотелось бы сделать хороший подарок Полине Филипповне, с которой никак не могла найти верный тон — то кидалась помогать по хозяйству, круша посуду, то подолгу гуляла вдоль деревни в венке из ромашек, пугая односельчан.

Кольке понравилась идея с подарком, он взял деньги, и наутро привел из совхоза телку. Полина Филипповна покосилась на животное и потянула Кольку за рукав. «Пойдем, — сказала она, — там твоя краля чем-то отравилась».

Люся, бледная, лежала в постели, иногда резко вздрагивала, у нее был жар, и говорила она с трудом. Артем Николаевич приподнял ее голову, умолял открыть «ротик пошире», и пытался влить туда литровую банку козьего молока. Разлив молоко по подушке, он продолжал вытягивать из Люси историю болезни. «Ничего такого, — вспоминала она, — разве что черная ягода. Такая, на высоком стебельке, большая, в окружении звездочки из бледных лепестков. Черника, наверное, только горькая». — «Ягода одинокая? — нахмурился Артем Николаевич, — ну, дела, отрава редкостная. Это же вороний глаз». Люся, правда, ее не проглотила, разжевала только, и выплюнула.

Все, впрочем, обошлось, Люся была жива и здорова, продолжалось лето, грелись на солнце и росли три живых существа. Щенок, прозванный Туманом, пытался тяпнуть телку Римму за ногу, Римма брыкалась, козу же Туман побаивался.

У Кольки наступили трудные времена — напарник пьяный свалился с лошади, сломал ногу и лежал теперь дома, окончательно спиваясь. Колька, быстро освоившись в седле, гонял стадо от деревни к деревне, выискивая в лесу нетронутые поляны. Возвращался ночью, сидел на крыльце с отцом, пока тот выкуривал сигарету, выпивал простокваши и рушился спать рядом с тихой Люсей.

Люся медлила с поездкой в Москву, но в конце сентября все-таки собралась, пообещав вернуться через неделю. Прошло десять дней. Артем Николаевич забеспокоился, просыпался ночью, курил. Колька же, от усталости или еще чего, был невозмутим и не очень удивился, когда на двенадцатый день пришло письмо. Люся сообщала, что «залетела», что захочет — сделает аборт, а не захочет — родит, но скорее-всего — первое, что она не вернется, потому что Колька — существо ядовитое и одинокое, вроде «вороньего глаза», и хватит с нее одного отравления. Ей стыдно только перед Артемом Николаевичем и она передает ему привет и наилучшие пожелания.

Колька прочел письмо невозмутимо, даже тупо, потом заплакал и просветлел. Эта дура и неумеха свалилась с его души, а баб, пригодных для дела жизни вон сколько…

Полина Филипповна отреагировала просто: «Прошмандовка!» — сказала она и пошла в огород.

В ноябре по чернотропу пришел из Шубеева Славка, мужик с монгольским лицом, но не желтым, а синим от ветра и пьянства, и спросил, есть ли у Кольки ружье. У Кольки была одноствольная тулка шестнадцатого калибра, курковая, а вот припасов… «Найдем, — сказал Славка. — Сходить убить кабана», — объяснил он. Засады устраивать некогда, а вот набрать пять-шесть мужиков, и выгнать. Только где их взять, этих пять мужиков по четырем окрестным деревням. Он, Колька, и будет пятый.

Пойдут еще Божок из Лушпанова, да Володька-прапор, Колькин односельчанин, с пацаном. Ничего, пацан загонять будет.

Кольке не нравился этот прапор с потаенным взглядом, и его пацан, рыжий и нахальный, лет тринадцати, но охота пуще неволи, к тому же хорошо бы мяса на зиму.

Решили идти в сторону Храпаева, там с обеих сторон лесного клина картофельные поля. Собрались у Кольки — от его избы и начиналась дорога.

Первым пришел Божок из Лушпанова, мужик малознакомый, лет пятидесяти, длинный, с просторной верхней губой и длинными руками, постоянно обнимающими пространство. Он был тих и загадочно улыбчив, будто знал что-то хорошее, но не нужное посторонним и даже опасное для них. О нем ходили темные слухи: то ли убил кого-то, то ли его собирались убить.

Божок помалкивал, Колька тоже, но при этом смущался, а Божок — нет. Выручил вошедший Артем Николаевич, затеял какой-то разговор. Появились и Славка с прапором. Рыжий Сашка подошел к Кольке и уставился на него. Смотрел он долго, с минуту, потом хмыкнул и отвернулся.