Пастораль с лебедем - [210]

Когда на улице совсем стемнело и Надя вдоволь наговорилась, муж ее сказал:

— Не забыла ты, женушка, что дети дома одни? Пора бы их накормить да спать укладывать.

И они засобирались, распрощались, как ни в чем не бывало, словно не было в доме жениха с невестой и все давным-давно само собой разрешилось.

А баде Скридон что делает? Бедовая его голова ногам покоя не дает — спрыгнул со стула, щелкнул каблуками, точно гусар в мазурке, и выругался:

— Рэрука! Ах, леший его забери, где тут у тебя хороший топор?

— Что-о-о?!

Глаза ее, светло-голубые, выцветшие, округлились: зачем среди ночи топор в маленькой времянке, где четвертый год живет одиноко безмужняя молодка?

— Да ногу эту отрублю к чертям!

Засмеяться Рарице или испугаться? «Топор… Опять зуб кому-нибудь рвать? Зачем ногу-то рубить? А вдруг Надя лишку наговорила… Ой, глупая я… С одним мужем жизни не было из-за Бобу, теперь этот, на мою голову, с топором под подушкой спит…»

И она — просто, по-детски:

— Баде, так нет топора в доме, один секач…

Тогда баде обнял ее за плечи, как молодого несмышленого рекрута, и сказал мягко, ласково:

— Рара-Рарица, краса-девица… Ох!

И ни тебе целовать-обнимать — уселся снова на стул и давай шнурки теребить на ботинках:

— Что за обувь делают, лихоманка их тряси! Жмет клещами, хоть плачь…

Покраснела Рарица, как девчонка: мужчина в ее комнате разувается.

— Что это вы, баде Скридон? — только и спросила.

— Да говорю, ботинки ссохлись, пока на стуле сидел. Догадалась бы, умница, попросила гостя: посиди, баде Скридон, и на постельке…

Так и остался Спиридон Патику по прозвищу Кирпидин во времянке Рарицы Катанэ. Недели через три, в разгар медового месяца, принес молодожен после дежурства на складе топор и прорубил еще одно окно в сад.

— Слово себе дал… Сколько мотало меня по темницам-подвалам, как-то не выдержал, в тот день и поклялся: где ни пристанешь, Скридон, в какой уголок ни загонит тебя судьбина, — хоть на рога встань, а сделай, чтобы света было много! Пусть всю комнату зальет светом, — повторил он. — Моя Рарица все улыбается, а я и не разгляжу, что у нее за улыбка. Ну-ка, ну-ка, веснушек-то — всю обсыпало!

Тогда же, осенью, продал Скридон бочонок вина, занял у шурина три сотни, привез шифера и перекрыл заново крышу на времянке. Копался в огороде, чинил плетень и на ходу приговаривал, подбадривая хозяйку:

— Посмотри на людей — чем мы хуже других, Рарица? Сказал же тебе: «Не ругайся, не бранись, мы от мамы родились!»

И в один прекрасный день увидели соседи, как парочкой отправились они в гости, через месяц опять вернулись с другого конца села под утро навеселе — позвали их на крестины. Скоро и к ним стали заглядывать, а во дворе уже не жалкая хатенка, стоит дом о шести окнах, за домом загон, где шесть овечек блеют, и Кирпидин, хозяин-работяга, как прежде, с утра до вечера трудится, не покладая рук.

И вот, селу на удивленье, тринадцатого января шестьдесят седьмого года, как записано в книге рождений роддома, Спиридон Патику проснулся отцом мальчишки-здоровяка весом в четыре кило двести.

Тем временем в больнице… В палату Рарицы заглянул дежурный врач и из коридора, не заходя:

— Где ваш муж, мамаша?

Был он возмущен и даже зол, но очень уж казался молод и к тому же сильно шепелявил, оттого и получалось безобидно:

— Где он, шпрашиваю? Ну, я ему покажю!..

Заметил, больная Патику плачет. Трет кулачком глаза и всхлипывает по-детски, словно маму потеряла посреди ярмарки.

— Шьто вашь бешьпокоит?

Врач приоткрыл дверь, подождал ответа, вошел… Рарица хотела было приподняться, но вспомнила, что раздета, что не у себя дома, а в чужой казенной постели, и быстро накрылась одеялом, незаметно утерев слезы уголком простыни. Но глаза, глупые, нет с ними сладу — капают и капают из них слезинки, как со старой стрехи. Ручьем потекли, хлынули на подушку, как в тот день, когда вернулась Рарица от первого мужа домой, к сестре, и плакала навзрыд, проклиная горемычную свою долю: «Лучше в петлю, разом покончить, леля…»

Не умела она таиться. Секреты и недомолвки точно грузом ложились на плечи, хотелось поскорее скинуть эту тяжесть, а то и жизнь не в жизнь. Сызмальства и от Нади не было тайн. «Когда расскажу тебе все-все, легче становится, леля, — смущенно говорила Рарица. — Знаешь, если что-то надо скрывать, то кажется, будто меня в темный погреб посадили или в яму какую…» Лучше уж открыться, признаться — не тыкаться впотьмах, а зажечь пучок соломы или лучинку, пусть освещает все без прикрас, даже самое неприглядное.

В одну из тех теплых ночей, когда она привыкала к новому мужу и вздохами, смешками и намеками признавалась, что Скридон куда больше ей люб, чем тот, первый, — тогда-то и услышал Кирпидин от самой Рарицы правдивую историю про лихого Бобу. Ой, Бобу, отчаянная голова, не может забыть Рара разбойника отпетого, не идет из сердца прочь!.. Сколько боли вытерпела, позора, всю жизнь искалечил — как забудешь его, дьявола? Плакала, когда от Пантюшиного колодца брела обратно, но не оттого плакала, что силой взял ее Бобу, — нет, от страха, как сестре на глаза покажется. И еще испугалась, увидев издали чучело с зелеными патлами. Горько стало, что и сестру повстречал Бобу, — не только ей, Рарице, достались его ласки…