Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [97]
Уже приходилось упоминать популярное, особенно перед лицом поистине страшных для духа сообщества испытаний, требование факсимильной реконструкции – «где было, как было» (dov’era, com’era). Научная реставрация, основанная на исторических и критических принципах, отвергает саму возможность идентичности новой конструкции оригиналу, а обещание восстановить «в точности, как было раньше» осуждает за популизм и безграмотность.
Однако чрезвычайные положения, из которых состоит вся история ХХ века, его колоссально разрушительные военные и политические катаклизмы заставляют взглянуть на этот вопрос по-другому. Уже после Первой мировой войны в католических странах возникла тема мученичества городов, деревень и соборов: претерпев беспрецедентные страдания и утраты от военных действий, разрушенные до основания и пораженные массовой смертью своих жителей и прихожан, они не только несут печать страдания, но и своим разрушенным состоянием свидетельствуют о преступлениях против человечества и цивилизации. Разграбленные и разрушенные в 1914 году германскими войсками бельгийский Лёвен и французский Реймс; «лакуны», ставшие символами этих преступлений, – разрушенный католический университет в Лёвене и Реймский собор – оказались первыми в ряду мест и памятников-мучеников, объектов patrimoine martyresée[464]. Иногда они сохраняются в виде не тронутых реставрацией руин, иногда наоборот, в модусе реплики dov’era, com’era, которая не отвечает ни исторической точности, ни эстетическим критериям, но соответствует патримониальным желаниям и чувствам современников. Время мартириума – вечность, и память мученика есть вечная память. Но вечная память далеко не то же самое, что история; свидетельство мученичества – не то же самое, что историческое свидетельство. Мученичество не занято сообщением фактов: оно не информирует, но свидетельствует и взывает. Оставленные в развалинах для вечной памяти или, наоборот, восстановленные – воссозданные – в малейших подробностях и тоже для вечной памяти, объекты мученического наследия несут в себе высокий смысл и значимость экзистенциального уровня, превосходящего уровень научного факта, исторического или эстетического суждения. В этом смысле не так важно, в каком виде вечная память запечатлевается в материальности памятника-мученика: в виде ли нагромождения разрушенных и обожженных камней или, наоборот, в виде сияющего золотом идентично реставрированного новодела. И то и другое, по существу, равноценно и равнозначно; даже идентично заделанные и позолоченные дыры остаются знаками-стигматами, лишь прикрытыми золотом. Идентичная реставрация, подобно повязке на теле мученика, защищает священную рану от тех позитивистов, которые не верят, пока не ткнут в рану пальцем. Воссозданная в своей полноте и целостности, несмотря на сияние нового лака и позолоты, такая реликвия мученичества по существу остается все той же руиной, дырой в мироздании, колоссальной лакуной в красках мира.
Я позволяю себе такое вольное описание воссоздания Екатерининского дворца – «новодел» – в силу сложности для аргументации его подлинности. Парадные интерьеры его полностью сгорели, не оставив воссозданию никаких материальных данных, чтобы апеллировать к аутентичности материалов и техники, – кроме тех самых пяточек и ручек, которые собирает Галя в начале фильма. Но эти ангелы-«Ромочки» несут колоссальную символическую нагрузку и в фильме Богина, и в работе Швецкой, и в воспоминаниях о ней современников, и в усилиях Кедринского, который придавал особое значение воссозданию («перезолочению», согласно критически настроенному Боброву) именно Большого зала. Аргументировать аутентичность декора очень сложно, если не расширять радикально понятие аутентичности, как это делали Кедринский и его сторонники в обоснованиях научности «воссоздания образа». Но уже на конференции 1944 года говорилось, что «детскосельский дворец» – это
самое тяжелое место для подлинного восстановления. ‹…› Половина сохранилась, и половина нет. ‹…› Можно ли восстановить все то, что сгорело? У нас имеется блестящий фотоматериал всего сгоревшего. Это документальный материал. Это – безликое существо, которое дает нужный образ того, что было. Это – научно неопровержимый документ. Есть ли у нас фрагменты? Да. Все. Можно восстановить? Да, при большой работе[465].
Однако такая релятивизация подлинности характерна не только для ленинградских энтузиастов, но и вообще для европейской послевоенной реконструкции. Разрушения Второй мировой и послевоенное восстановление Европы, утверждает Николя Детри, это, в сущности, две стороны или два этапа одного и того же исторического события – глубокой мутации всемирной истории, радикального цивилизационного слома. Разрушенные города и исторические ансамбли Европы после 1945 года превратились в площадки экспериментального строительства, в том числе и теоретического. Это были, по сути дела, лаборатории, специалисты самых разных дисциплин объединялись в модернистские и технологически продвинутые институты и центры реставрации, построенные наподобие Баухауса или венских
