Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [96]
На фотографии, выставленной в мемориальной мастерской Лилии Швецкой, ныне затерявшейся в царскосельском парке на дворцовых задворках, мы видим фрагмент сгоревшего стенного декора. Эта черная обгорелая головешка-ангелок без рук-ног, без головы, дополненная до целой фигуры новыми лепными деталями, является эталоном и гарантией исторической истины воспроизведенного. Используя восполненный таким образом обрубок подлинного, отольют гипсовую модель, которая отправится в руки резчиков по дереву, позолотчиков и других специалистов, чтобы затем в виде скульптурного фрагмента, сияя золотом, быть водруженной на отведенное ей место и затеряться среди десятков ей подобных (хотя разных и непохожих друг на друга) детских телец в декоре парадной анфилады. Но в своем теле он будет нести отпечаток прежнего, обгорелого – точный слепок исторически несомненной детали, той головешки, той черной от копоти руины, к которой искусные руки Швецкой приделали новые ручки и пяточки. Что именно увековечивает в себе этот слепок, на основании чего мы считаем его аутентичным?
О заложничестве и мученичестве городов
Метод послевоенного восстановления, предложенный главным архитектором царскосельского проекта А. А. Кедринским, называется «воссозданием» и по словам автора представляет собой «наиболее радикальный путь сохранения всего подлинного»; призванный «возрождать архитектурное наследие прошлого ‹…› во всем былом великолепии и с максимальной достоверностью, не ограничиваясь полумерами»[458]. Этот стоический максимализм без полумер и трагический пафос «дела всей жизни» (там же) соответствует и обстоятельствам послевоенного восстановления, и принятому в наше время эмоциональному тону публичной памяти о Ленинграде в войне и блокаде. Этот пафос позволяет не задумываться о противоречии между «былым великолепием» и «максимальной достоверностью». Стремление воссоздать «все подлинное» «без полумер» характерно скорее для народных, чем для научных реставраций. Но «воссоздание» пригородных дворцов и было, по существу, «народной реставрацией», проектом, который, особенно вначале, послужил регенерации социальной ткани, когда ленинградцы, отчасти сгоняемые начальством, но по большей части добровольно, не имея никаких бытовых условий в послеблокадном выморочном городе, собирались для того, чтобы безвозмездно работать над возрождением «былого великолепия» в разрушенных, загаженных и разворованных дворцах и парках[459].
Тем не менее Кедринский настаивает на научности своего проекта, который остается единственно применимым в условиях крайне руинированного состояния ленинградских сооружений. Он «…позволяет, сохранив все подлинное, восполнив утраты, вернуть памятникам их облик и значение в ансамблях…»[460] «Все подлинное» подлежит «сохранению» – вплоть до ручек и пяточек, которые Галя достает из мусора; грубо говоря, воссоздание заключается в том, чтобы собрать все, что только можно; из этого построить подобие прошлой конструкции («анастилоз») и залепить дыры правдоподобными «восполнениями», а требования подлинности ограничить «обликом и значением», то есть внешним подобием и соответствием историческому дискурсу. Кедринский определяет границы истины эмпирически, соответственно текущему режиму историчности: подлинник в его философии – это «законченный художественный образ памятника…», то есть, по существу, воспоминание о памятнике, репрезентация репрезентации[461]. Так удается примирить требования научности с дистрофическим фантазмом возвращения утраченного и отмены утраты в коллективном воображении, истощенном и травмированном реальностью, в которой не осталось ни истины, ни цельности, ни полноты. Дистрофическое тело мечтает «поправиться», преодолеть внутреннюю и внешнюю деструкцию и обрести себя в новой полноте – или по крайней мере прикрыть наготу экзистенциального зияния. В строгом смысле подлинность воссозданного трудно гарантировать, если учесть процент разрушений, но если воссоздавать памятник в качестве музея, то он и не нуждается в подлинности – в строгом смысле. Так рассуждали, принимая решение о воссоздании: подлинность – не главная проблема, если речь идет о народной памяти: «Вопрос о подлинности имеет значение для антикварных магазинов, а при создании историко-бытового музея этого не должно быть»[462].
Стивен Мэддокс с полным основанием, как мне кажется, включает проекты воссоздания ленинградских пригородных дворцов в контекст мероприятий по увековечению памяти ленинградской блокады (и, шире, оккупации, ужасы которой в полной мере выпали на долю бывшего Царского Села). Однако решение о воссоздании было принято, когда уже готовилось «ленинградское дело», и, возможно, с официальной точки зрения должно было служить не увековечению, но уничтожению памяти не только о самой блокаде, но и послеблокадной музеефикации – двух критических факторов формирования историчности Ленинграда и коллективной идентичности ленинградцев. О том, что Екатерининский дворец мемориализирует нечто гораздо большее и близкое по времени, чем придворный быт XVIII века, между строк рассказывает фильм Богина, об этом же упорно молчит героиня фильма Галя
