Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [94]
Осматривая развалины, он отмечает «тяжелый тошнотворный запах»: повсюду в парке, едва присыпанные землей, в траншеях лежат трупы. «…В этих местах мы ходим по могилам жертв войны, – констатирует тот же свидетель. – Зимой, после освобождения города, трупы (как наших, так и немцев) подобрали и похоронили только в городе и вдоль дорог». В дворцовых же парках и окрестных рощах по весне обнажились и издавали зловоние трупы-«подснежники». Оставленные в образцовом порядке немецкие и испанские кладбища после января 1944 года сравняли с землей. При этом «…около дворца и в парках было много захоронений советских граждан, которые никто не отмечал, и они скоро оказались забытыми». Остались забытыми и места, где полегли пушкинские евреи, расстрелянные почти в полном составе в октябре 1941 года. «После войны поисков, не говоря уже о раскопках (эксгумации), никто не проводил… (где-то) была проведена частичная эксгумация останков, но все это было сделано небрежно и далеко не полно»[449]. Нашли во флигеле имена мучеников гестапо, оставленные ими перед казнью на стенах подвала, – и, даже не позаботившись переписать, «стерли тряпкой», не оставив и следа на некрашеной стене – при том, что обнаружили там и хорошо знакомые имена.
Множество адресов было оставлено на этих стенах, пропитанных слезами. Сколько человеческих трагедий, разыгравшихся здесь, мы могли бы «прочитать», узнать имена людей, которых не могли сломить никакие допросы и пытки, людей, оставшихся верными своему долгу и своей Родине. Здесь сидела и не вернулась после очередного допроса наш друг комсомолка Аня Красикова, начальник унитарной команды дворца (МПВО). Жизнь ее оборвалась под дулом фашистского автомата у сиреневой куртины Собственного садика. Труп Ани бросили в воронку вместе с телами расстрелянных красноармейцев. Имена разделивших участь А. Красиковой, к сожалению, неизвестны. Надписи на стенах застенка могли бы заговорить и оживить полные трагизма события. Вскоре после освобождения города один из бдительных местных начальников приказал уничтожить все надписи. Даже не записав, их стерли тряпками с непокрашенной маслом стены[450].
Одновременно с закапыванием безымянных трупов и стиранием сохранившихся имен в парках выкапывают зарытые перед наступлением скульптуры. Каждая находка несет символический смысл: найдена скульптура «Девушка с кувшином». Найден памятник Пушкину-лицеисту. Это становится событием, о находке сообщают в газетах, люди приносят цветы. Но в целом, помимо возвращения этих бедных, но бесконечно дорогих символов, опустошение в мире катастрофическое: люди скорее окапываются, чем живут, питаются едва ли не желудями со знаменитых царскосельских дубов, разбирают исторические деревянные постройки на дрова и ютятся, как совы и горностаи, в развалинах дворцовых построек, приспосабливая для жилья все, что могут отыскать. Война отступила, наступило зияние. Послевоенная инвентаризация музейных коллекций показала, что в результате эвакуации, разрушений и разграбления в пригородные дворцы возвратились 30–35 % предметов (по материалам инвентаризации 1949 года, которая отсчитывала потери на основании данных инвентаризации 1938 года, и поэтому не учитывала потери фондов между 1917 и 1941 годами)[451].
Блокада оставила после себя мир, в котором и живая, и неживая материя – как вещи, так и люди – находятся в состоянии почти полного распыления и рассеяния. Мироздание зияет разрывами, как обгорелые руины Екатерининского дворца. Ценности мирового значения были вывезены немцами практически полностью – все то, что музею не удалось эвакуировать в паническом отступлении начала войны[452]. То, что удалось вернуть, по своей ценности значительно уступает тому, что погибло или исчезло. Ищут повсюду, но находят лишь жалкие остатки, которые все тщательно собираются и приносятся в музей для консервации. Упоминаются, в частности: фрагменты живописных полотен и декора, куски обивочных тканей, фарфор, панели и мебель, растащенные по домам, двери из драгоценных пород дерева, перекинутые мостками через канавы, и т. п. Идя по следам отступающей войны, в окрестностях Ленинграда, в Эстонии и Латвии везде находят вырванные из своих привычных ниш и брошенные мелкие предметы из дворцовых коллекций: что-то осталось недовывезенным после отступления немцами, что-то растащили, по-видимому, местные жители; откуда-то возвращаются найденные картины, плафоны, мебель, китайские вазы, что-то привозят с немецкого склада предназначенных на вывоз ценностей в Риге, что-то находят в Восточной Пруссии и Кенигсберге, что-то – на складах в Берлине. И еще много лет спустя в музей продолжают возвращать мелкие, но все же «родные» вещи: совестливые потомки гитлеровских солдат жертвуют кто книгу, кто вазу, кто гравюру. Самое ценное, конечно, не находят и не найдут никогда. Трагедия отступила, оставив после себя пустоту и горелые развалины (Екатерининский дворец горел дважды – в начале войны и в конце ее). Былое великолепие, как дым, разнесло ветром. Только в кино молодая женщина Галя собирает и аккуратно складывает в кучку уцелевшие и уже неизвестно кому-чему принадлежавшие пяточки и пальчики – свидетельства развеянного, как дым, великолепного, блестящего и навеки канувшего не то в полное, не то в частичное небытие в секретных хранилищах перемещенных ценностей прошлого.
