Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [93]
Руина украшает – лакуна устрашает; руина напоминает – лакуна не дает забыть и смотрит на нас, как горгона, пустыми глазами:
как больно и страшно смотреть на разгромленный дворец, пустой, разрушенный и сожженный внутри. Через окна видно небо… Могучие теламоны местами побиты… с карнизов свисают листы железа, громко хлопающие при ветре… обгорелые балки, кирпичи, обломки самых разных вещей, в том числе и музейных… Вокруг дворца и полуциркулей сплошная свалка, кажется, что нечистоты всего города свалены здесь, сотни железных кроватей, ломаная жалкая мебель из квартир, утиль, навоз, ящики от мин и снарядов и совершенно невероятное количество грязного тряпья… Тяжелый тошнотворный запах стоит над всем этим… Окна первого этажа забиты досками, чтобы изолировать здание от посторонних…[441]
Такая картина открывается глазу в апреле 1944 года в освобожденном от оккупации городе Пушкине, среди царскосельских дворцов и парков. Запустение, разруха, старинные парки и помещения, приспособленные для нужд войны и выживания посреди бомбежек, обстрелов, массовых казней и голодной смерти. Теперь война кончилась, и все здесь, казалось бы, навсегда вернулось в состояние первородного хаоса: культура как будто зарастает природой. «Когда после изгнания оккупантов музейные работники взобрались на второй этаж, где был сказочно прекрасный тронный зал, они увидели на остатках золотой резьбы по дереву притаившуюся сову…»; в развалинах другого дворца живут горностаи[442]. Получив первые сведения о состоянии Царского Села, сотрудники музея, еще в эвакуации в Новосибирске, констатируют, что наступил конец. На музейном экспонате – маленьком carnet слоновой кости, на каких в старину дамы на балах записывали очередность кавалеров – они оставляют эпитафию: «25 января 1944. Н. Сибирск. Царское Село освобождено от немцев. Дворцы погибли, но память о них будет жить вечно»[443].
Однако не все погибло, а что выжило, то заплатило за это высокую цену. Около Лицея сохранилась старая береза; возвратившийся домой радуется ей, как старому другу на пепелище. Приглядевшись, замечает, однако, что с ветвей свисают несколько веревок: береза выжила, потому что служила виселицей[444]. Болтающиеся веревки – следы публичных казней – фигурируют и в других воспоминаниях очевидцев; трупы повешенных евреев, коммунистов, шпионов, партизан висят по месяцу «почти на всех перекрестках улиц г. Пушкина», сообщает Управление НКВД по Ленинградской области[445].
В справке НКВД и в данных Чрезвычайной комиссии, по материалам которой готовились обвинения на Нюрнбергском процессе, нет сведений о том, что стало после оккупации в городе Пушкине с тем, что в ней все-таки выжило. Ведь так или иначе все живое приспосабливается к жизни. Не только в 1944-м, но еще и в 1949 году, когда уже шла кампания по возрождению музеев, развалины продолжали служить источником ресурсов для жизни, и жизнь повсюду как бы прорастала сквозь руины, извлекая из них все что можно и питаясь всем, что могла добыть. «Разрушенные объекты грабило, доламывало и разворовывало местное население», – вспоминает свидетель, облазавший развалины подростком в поисках цветных металлов, брошенных боеприпасов, пустых бутылок, тряпок и прочего утиля и вообще всего, что собирают на пепелищах те, кому приходится на них жить дальше. Другой сообщает, что видел, как кто-то выносил из подвала Александровского дворца «книги в красивых переплетах, возможно из дворцовой библиотеки. Мужчина просил о нем никому не рассказывать»[446].
Мародер грабит музейную коллекцию, недовывезенную в эвакуацию своими, затем брошенную и оккупантами, некогда составленную из императорской коллекции, в свою очередь декретом реквизированной у законного владельца и отданной музею. Это бесхозяйное имущество бесхозяйно уже во второй, третьей и так далее степени, и многократно удлинились те невидимые списки, где перечислены безымянные лица, пропавшие без вести, которым это добро уже больше не принадлежит, будучи многократно присвоено и переприсвоено, к чему-то приспособлено или просто развеяно по ветру. «Хулиганы и бездельники» на всем оставляют свое клеймо:
Весь мрамор моста (даже на перекрытии) был исписан глупыми надписями вроде «Здесь был Петя» или откровенной похабщиной. Все это писалось не только карандашом, краской, углем; многие надписи были выцарапаны железом и даже коряво выбиты стальным зубилом[447].
Насилие оставляет свои следы поверх следов насилия предыдущего цикла, не менее страшного и разрушительного, но уже забытого, отступившего в небытие под напором ужасов недавнего прошлого. Тот же свидетель вспоминает:
Олег как-то повел меня в Шапель. ‹…› В квадратной комнате Шапели стояла статуя Спасителя (Христа) работы немецкого скульптора Даннекера. Ранее я не видел ничего подобного. В комнате у потолка были небольшие окна, откуда падал свет, и помещение было как бы в полумраке. А вот мрамор статуи светился изнутри. Это создавало какое-то мистическое настроение. Но что сделали из этого шедевра наши вандалы! Они отбили часть пальцев у статуи. Всю скульптуру покрыли неприличными надписями. На лбу и щеках скульптуры крупными буквами было написано «ВОР» – так клеймили в старину преступников. Надписей на иностранных языках я не увидел ни одной. Позже ‹…› я узнал, что это глумление произошло еще до войны, когда велась оголтелая пропаганда атеизма
