Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [61]

.

Однако, стремясь быть полностью последовательным в марксистской политэкономической интерпретации художественного труда и оставаясь до конца честным теоретиком, Арватов сталкивается с непреодолимой трудностью. А именно – с собственной природой искусства и особенно поэзии, которая в силу своего естества не способна полностью удовлетворить требованиям утилитарности и полностью абстрагироваться от погруженности в себя, от саморефлексии. С одной стороны, согласно логике труда, при социализме поэзия отказывается от «бездейственного эмоционального созерцания ‹…› сотруднически приходя ‹…› в жизнь с ее социальным делом»[258]. С другой стороны, поэтическое производство не может не создавать исключения из мира утилитарности общественного труда в целом, поскольку работает на приумножение средств самой поэзии и критическое самоосознание поэтического языка: «раз сказанное тут же становится приемом и требует универсализации, обращения в стиль»[259]. Сама поэзия с ее стремлением к критике языка и к рефлексии собственного арсенала в силу своей природы, а не в силу особенностей общественно-экономической формации, сопротивляется утилитарности, и честный лефовец Арватов в своих размышлениях о Маяковском не может отрицать этот конфликт. Коммуникативность, то есть утилитарность, поэтического слова всегда «косвенна», всегда возникает как прием, и, следовательно, поэтическое слово может воспроизводиться ради себя самого, ради поэтического как такового. Обращение поэта напрямую к читателю всегда «как если бы»; поэтическая вещь – всегда «вещь», то есть всегда объект «станкового», по существу товарного, то есть рыночного, буржуазного, согласно Арватову, художественного производства[260]. Даже революционность архиреволюционного поэта не в силах преодолеть и утилизировать силы поэтического творчества, которые ведут его в его проекте ниспровержения поэтического как такового, в полной и окончательной деэстетизации эстетически ценного и переоборудования поэзии как средства «удовлетворения потребности»[261]. Даже Маяковский не вполне «утилитарен»: он

пишет свои вещи так, как если бы они были коммуникативны, с установкой на коммуникацию. Правда, он пишет стихи, т. е. языковые композиции, обладающие сравнительно слабой коммуникативной функцией[262].

Партийная культурная политика по отношению к прошлому была начата еще Пролеткультом, который видел возможность религиозного подавления пролетариата старой культурой. Несчастный Арватов так и не разрешил дилемму утилитарной стоимости и внеутилитарной ценности, даже предложив футуристу Маяковскому роль художественного технолога и методиста-организатора социалистической поэзии будущего. Именно обнаруженная Арватовым в творчестве Маяковского – футуриста и глашатая революции – неодолимая способность косной и «косвенной» поэзии сопротивляться прямой полезности при утилитаризации вызывает опасения партийного культуртрегера, стремление защитить пролетариат от поглощения и подавления «авторитарной силой» (Богданов) старой культуры и прошлого вообще.

По-другому поступает с прошлым партийный теоретик-функционер. В качестве стоимости и наследства прошлое осваивается, приручается и одомашнивается, оцениваясь и приспосабливаясь согласно своей полезности. Как представитель руководящей линии и в отличие от все еще колеблющихся интеллектуалов, Троцкий не боится прошлого и заявляет прямое право пролетариата на традицию, поскольку пролетариат сам и есть, по существу, традиция – традиция революционной борьбы, которую возглавляет партия. Такое прошлое уже не враждебно пролетариату, который подлинно революционен, тогда как анархические идеи вроде сбрасывания классиков с парохода современности псевдореволюционны. «Футуризм» без марксизма «не чувствует себя в революционной традиции» и «как ветер возвращается на круги своя, так литературные революционеры и ниспровергатели традиций находили дорогу в Академию»; революция же по Троцкому есть «воплощение традиции, а не ее разрыв»[263]. Наследством владеем «мы», накапливая его стоимость, его потенциальную полезность в батареях духовной энергии пролетариата.

Каждый класс стремится в высшей мере использовать материальное и духовное наследство другого класса ‹…› Человеческое воображение экономно. Новый класс ‹…› вступает во владение прошлым, сортирует, перелицовывает, перегруппировывает его и уж потом строит далее[264].

«Отдаленно-необходимое» пролетариату прошлое теперь приблизилось, утратив загадочное мистическое присутствие и превратившись в материал для обработки и манипуляции. На политическом фронте к началу 1930-х годов уже в разгаре чистки в академических исторических кругах, борьба против буржуазного наследия в исторической науке, кампания против краеведения и краеведов – энтузиастов и практиков охраны старины. Одновременно выходит первый том серии «Литературного наследства». В редакционной статье неоднократно цитируется ленинская статья «От какого наследства мы отказываемся?» – первый по времени манифест большевистского марксизма. В «Литнаследстве» ленинский жест отказа от наследства как будто отменяется, хотя подтверждает его идею о том, что наследство, отрицая, надо как-то по-особенному, по-новому хранить и защищать от покушений, борясь «с буржуазными взглядами, троцкистской контрабандой, с право– и „лево“-оппортунистическими уклонами от ленинской теории и с гнилым либерализмом». Наследство и вообще прошлое в широком смысле теперь должно не просто заимствоваться, но критически пересматриваться и перерабатываться; осваиваться и вместе с тем духовно обогащаться; в отношении его изучения следует отбросить «метод копания в случайно подобранных бумагах», но обратиться «к действительным делам и действительной истории большевизма»; покончить с «крохоборчеством и гробокопательством», со «слепым фетишизмом и „академическим“ подходом к изучению и публикации документов», каковые характерны для «отношения „архивных крыс“ к наследству прошлого», и т. д.