Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [57]
Именно в этом состоянии не то революционной реставрации, не то реставрирующей революции застает Москву 1926–1927 годов Вальтер Беньямин, наблюдая революционную повседневность, которая вся проходит под знаком «ремонта». Ремонт – текущее состояние не только московских канцелярий, но и культурной политики и государственной идеологии, в которых Беньямин узнает признаки империалистической реставрации силами революционного режима[234]. Отказ от наследства более не актуален – наоборот, идет интенсивная работа по присвоению и освоению отвергнутых было ценностей и приспособлению их к запросам сегодняшнего дня. Посещая московские редакции, музеи и театры, Беньямин убеждается, что на место революционной классовой борьбы на повестку дня выдвинулась реконструкция, работа по накоплению и консолидации культурных ценностей, которые он сравнивает с тем, как накапливают электроэнергию в батареях. Через несколько лет теоретики ортодоксального марксизма Георг Лукач и Михаил Лифшиц будут оправдывать увиденное Беньямином контрреволюционное накопление ценностей старого мира в деле просвещения революционных масс надеждами на пролетарский аналог ренессанса под знаком новой культуры, которой, по словам раннего Лукача, «охватываются все имеющие ценность продукты и способности, без которых можно обойтись в непосредственном обиходе»[235]. Отметим сходство этого определения культуры с пониманием культурных ценностей как «отдаленно-необходимых» в размышлениях Саши Дванова.
Ленинская теория революции предписывает сразу после захвата власти переход от насилия к «организации», от опустошения – к построению новой гегемонии, «от главной задачи убеждения народа и военного подавления эксплуататоров к главной задаче управления», пишет Ленин уже в 1918 году[236] – в том самом, напомним опять, о котором, как об утраченном революционном сокровище, вспоминает Пашинцев, оппозиционно настроенный по отношению к программе «организации», и в котором органы реставрации были организованы в рамках Наркомпроса под руководством Луначарского и Натальи Троцкой. Ленинская реставрация подразумевает консолидацию и использование прошлого в качестве ресурса: экспроприированная чужая собственность превращается в «достояние республики», в актив для инвестиции в будущее. Переход от подавления к управлению, то есть от революции к реставрации силами самой же революции, оказывается исторической закономерностью социалистической революции – в отличие от революции буржуазной, способной только на разрушение старого. Наоборот, «важнейшей и труднейшей стороной социалистической революции» является «задача организационная»[237].
Имея в качестве своего оправдания эту задачу, революция забирает прошлое себе.
В речи Ленина на Третьем съезде союзов молодежи возникает совершенно новая тема организации как управления прошлым: теперь от наследства не надо отказываться, его надо перенимать и преобразовывать, овладевать им и перерабатывать в качестве материала[238].
Преобразование прошлого подразумевает новую программу революции, в которой снижается роль революционной теории, приводящей лишь к «начетничеству и к хвастовству», а не к подлинному коммунизму, подразумевающему «возрождение» и «восстановление», – все это новые ключевые слова-сигналы реставрации, новый способ легитимации диктатуры. Пролетарская культура есть третий путь между оторванным от жизни знанием старого века и оторванной от традиции «детской болезнью левизны» в революционной теории. В отличие от буржуазной революции, потерпевшей поражение от термидора, то есть от руки «изменников», социалистическая революция не страдает от измены, так как она сама себе термидор: здесь не прошлое аннулирует достижения революции, но, наоборот, прошлое находится под контролем революционной диктатуры и даже служит ее инструментом. Деполитизация истории достигается путем сплошного окультуривания для приспособления к задачам перманентно меняющей свои формы, цели и содержание классовой борьбы. Экспроприированное прошлое находит свое применение в практике построения новых органов власти, и наследство, от которого мы больше не отказываемся, само становится предметом управления и его инструментом.
Почему при социализме наследство есть, а наследия нет?
Если вся реальность описывается потребностями, а потребности в свою очередь сводятся к необходимости, как тогда с такой системой соотносятся те самые «отдаленно-необходимые» вещи, о которых грустит Саша Дванов, глядя на разруху в революционном заповеднике? Коммунистическая политэкономия мало совмещается с экономией ценностей в культе памятника, какой мы видели ее у Ригля. Выделенные им исторические, эстетические и прочие ценности не имеют отношения к революционной пролетарской бедности, какую бы форму она ни принимала в экономическом учении: необходимости, потребности или стоимости, создаваемой трудом. Ценности по Риглю – это власть желания над необходимостью, люкс, избыток предложения над практическими нуждами. Культ памятника – коммодифицированная история и аттракцион для праздного класса, фетиш буржуазной образованности, цивилизованности и просвещенности; памятник – средоточие культурного капитала, объект для инвестиций желаний культурного потребления
