Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [56]
Пашинцев собственным декретом закрыл для охраны «пустой погребенный мир» усадьбы с ее «березовой аллеей, еще не вырубленной, но уже прореженной мужиками, с ее остатками отдаленно-необходимого искусства»[227]. Силой двойного насилия – сначала под разрушительными ударами революции, а затем и насилием учрежденной над ней охраны – опустевшая усадьба превратилась в подобие музея, где все, что было «безобразно-живым» – собственно жизнь без формы и без образа, – как бы репродуцировалось и стало копией самого себя, приобретя ценность как нечто «бесчувственно-прекрасное»; превратилось в полезность, несколько сомнительную, но все же как нечто «отдаленно-необходимое». Как всегда у Платонова, это очень точное определение революционно отвергнутой, но все же призрачно присутствующей и к чему-то неясному взывающей ценности: «нечто отдаленно-необходимое».
Пашинцев – органический революционер: «яростными воспоминаниями» вспоминает он ушедшее время красного террора и военного коммунизма[228]. Сын революции, он отторгнут от наследия и свободен от прошлого, но распоряжается им как самоназначенный уполномоченный над случайно найденным добром. Имущество «революционного заповедника» он охраняет со всей революционной свирепостью, с целым арсеналом в подвале – но охраняет он это добро именно в его статусе бесхозяйной, никому не принадлежащей собственности, как всеобщее достояние, найденное случайно и не оплаченное трудом, и в этом подобное природе, которая никем не произведена, и потому «земля – самодельная и, стало быть, ничья ‹…› никогда не спрашивай… а дари себе все сам». «Отдаленно-необходимое» – недоразграбленные и недоразрушенные предметы старины и художественной ценности – тревожит непонятностью, потому что не отвечает непосредственной нужде. Украшающую пустое пространство бесполезную, но смутно-прекрасную художественной красотой колонну можно использовать, только скалывая с нее кафель для крестьянского хозяйства. Это мир, в котором никому ничего и никого не жаль. Поэтому в нем господствует оптимизм будущего, убежденность в том, что в царстве нужды и жалеть нечего и не о чем, реставрация компенсирует все утраты: «Мы теперь еще выше и отличнее столбы сложим ‹…› Но мы сделаем еще лучше – и на всей площади мира, не по одним закоулкам!»[229]
Будучи направлена вперед, против прошлого, революция в соответствии с этимологией своего имени всегда содержит момент циклического вращения, момент как бы реставрационный. Не то «трагедия», не то «ирония истории» по Михаилу Лифшицу: «реакционная форма революционного содержания»[230]. Революционно-реставрационное движение советской истории выражает себя в том, как на каждом следующем этапе государственное строительство – то есть, по существу, реставрация – на партийном языке получало наименование той или иной революции. Так, сталинская кампания по индустриализации была объявлена технологической революцией и представлена в качестве закономерного этапа революционного процесса; зверские формы организации в кампании по коллективизации – революцией в деревне; вытеснение арабской письменности центральноазиатских народов латиницей – революцией на Востоке, и т. д. «Революция сверху» – примечательный в этом отношении оксюморон, изобретение сталинской теории построения социализма, – имеет не только риторическое значение. Софистикой «революции сверху» как контролируемого разрушения, которое есть конструктивное созидание прогресса, пронизана вся сталинская мысль начиная с «Краткого курса», где он описывает в этих терминах уничтожение крестьянства путем коллективизации: эта «ликвидация» «дала советской власти» нечто конструктивное, «базу»[231].
Советская политика в области охраны исторических памятников и соответствующие органы отсчитывают свою историю с того же 1918 года, в котором зародились и органы подавления – ЧК и Красная армия; собственно корпус исторических памятников, взятых под охрану в 1918 году, пополнялся за счет насилия, осуществляемого ленинскими силовиками. 1918-й – это тот самый год, о котором «со слезами радости», как о вершине революционного процесса, вспоминает Пашинцев и который знаменуется не только торжеством революционной свободы, но и появлением машины государственного насилия, а одновременно и органов охраны наследия. Подражая Французской революции, которая учреждала музеи и формировала их фонды из собственности опустошенных монастырей и разоренных эмигрантских домов, большевистский режим набивал музейные хранилища Наркомпроса отчужденной собственностью, переквалифицированной в объекты историко-художественной значимости[232].
Мы видим здесь пример того, как террор служит средством стабилизации культурного капитала; как потребности культуры служат мотивом, а сама культура – средством подавления старого и построения нового. Современный учебник по истории музеефикации наследия в России иносказательно называет первое советское десятилетие, отмеченное колоссальным разорением частных домов и монастырей, периодом «охранительно-фиксирующего подхода». «Фиксация» служит ширмой для «эксцессов» и частично – их компенсацией. «Эксцессы» как бы гасятся, возмещаясь заботой о сохранении случайно уцелевшего. Позднее советский историк большевистской музейной политики увидит в этом достойном платоновского «Заповедника революции» парадоксе уничтожения-охраны свидетельство «…созидательной силы Советской власти», позволившее «вырвать из мрака забвения
