Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [55]

.

В числе многих откликнувшихся на призыв народника Михайловского не отказываться от наследия демократических реформ 1860-х и 1880-х годов были и более влиятельные в то время авторитеты: марксист Плеханов со знаменитым трудом о развитии монистического взгляда на историю и Василий Розанов – рупор новой нигилистической культуры модернизма; оба они, каждый по-своему, оказали сильное воздействие на молодого Ленина. Однако именно в его статье прозвучала парадоксальная идея о том, что отказ от наследства и составляет путь к его, наследства, последовательному и правильному хранению и приумножению, поскольку, только отказавшись от наследия «отцов», «дети», или «ученики», могут выполнить миссию, которую не смогли выполнить «учителя». Это был новый, можно сказать, диалектический поворот в русском нигилизме, в так называемом конфликте отцов и детей. «Ученики» – отказники «…гораздо более последовательные, гораздо более верные хранители наследства, чем народники. ‹…› Хранить наследство – вовсе не значит еще ограничиваться наследством…»[220]

Отказываясь от наследства, «ученики» хранят его тем более «последовательно», что не ограничиваются соблюдением буквы («хранят наследство не так, как архивариусы хранят старую бумагу», говорит Ленин там же), но присоединяют собственный анализ и собственную оценку, со своей «вышеуказанной специфической точки зрения». Жест революции содержит в себе еще один жест, полную, казалось бы, свою противоположность: отказываясь от хранения – хранить, причем хранить творчески, приращивая и наращивая ценность хранимого. Но как это совмещается с логикой революции, которая ставит крест и на прошлом, и на ценности, на всякого рода накоплении собственности, в том числе символической, и начинает историю с нуля и с лозунгом всеобщего равенства на знамени? Экономический и исторический нигилизм, присущий пролетарской революции, как будто немедленно уравновешивается обещанием сохранить и приумножить, то есть хранить действенно, а не так бесполезно, как хранят старую бумагу в архивах. Об этой диалектике деструкции и консервации и о реставрирующей интенции революции писала и Ханна Арендт, указывая, что революция, стремясь к осуществлению утопии, уже в своем названии объявляет себя как возврат к тому, что уже было, но утрачено – к чистому, свободному от несправедливости и коррупции истоку. О близости между революцией и контрреволюцией и о революционном значении классического наследства для отказавшегося от прошлого пролетариата, не совсем в духе Арендт, но в духе марксистко-ленинской диалектики много писал в своих поздних набросках на склоне лет «последний большевик» и ортодоксальный марксист Михаил Лифшиц.

Соприкосновение революции и контр-революции ‹…› Отрицательное – тень положительного. Революция – творческое начало. Контр-революция – ее отрицательное отражение ‹…› Формально сильное, иногда даже сильнее ‹…› Старое в новом – источник силы ‹…› Все великие гении были консерваторами человечества[221].

Реставрация в политическом значении слова – не просто реакция на революционный вандализм и не просто компенсация коллективной травмы революционного насилия. На деле и действие, и противодействие составляют один и тот же процесс и даже без особенного разрыва во времени: процесс сложного революционного преобразования, которое сначала развязывает и поощряет насилие и разрушение, используя их энергию в своих целях, а затем экспроприирует стихийное насилие и устанавливает над ним институциональный контроль, в том числе (и особенным образом) в форме государственного символического насилия, подавления вандализма и варварства под знаменем цивилизующей миссии силами институтов наследия и просвещения. Французская революция преподала урок такого рода наследования, когда сначала развязала разрушительную стихию в массах, а затем, по завершении Террора и после казни Робеспьера, сама же организовала подавление этой стихии и воспользовалась ее плодами для организации и обогащения собственных институций[222]. В революционном ноябре 1917 года Ленин обращался к массам на языке именно такого рода насилия-реставрации:

тотчас же брать все помещичьи земли в свое распоряжение, под строжайший учет, охраняя полный порядок, охраняя строжайше бывшее помещичье имущество, которое отныне стало народным достоянием и которое поэтому сам народ должен охранять.

Комиссарам же велел «составить точную опись ценностей, сберечь их в сохранном месте… Имения – достояние народа. За грабеж привлекайте к суду. Сообщайте приговоры суда нам»[223], – и т. д.

Героям Андрея Платонова в «Чевенгуре» на путях революционных странствий встречается некто Пашинцев, самоназначенный хранитель «революционного заповедника имени всемирного коммунизма. Вход друзьям и смерть врагам». «Ревзаповедник» располагается в разрушенной, разграбленной и обезлюдевшей дворянской усадьбе; подъезжая к границе заповедника, путник видит расстилающийся перед ним пейзаж «пустого погребенного мира», «ровной гибели», «остатки революционной расправы с недвижимым имуществом»[224]. Единолично захватив бесхозяйную барскую усадьбу, Пашинцев охраняет не только чужое наследие, но и еще более решительно – собственное право им распоряжаться. Он полагает, что революционная власть промотала наследие революционной вольности и теперь опять навязывает освобожденной было бедноте новое ярмо в форме централизованного порядка: «…народу же кроме нет легкого пристанища. В деревне – за ним Советы наблюдают, комиссары-стражники людей сторожат, упродком хлеб в животе ищет…»