Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [52]

Продолжая мысль Беньямина, история в культе памятника, подобно капиталу в экономике и детской травме в психоанализе, занимает в этой символической экономии место, соответствующее месту первородного греха в экономии религиозного искупления. Капитализм имеет такую же структуру, как религия, и этой структурой определяется также комплекс ценностей модерности по отношению к памятнику прошлого и к прошлому вообще. Исторические установки современного общества, говорит Ригль, – это культ. Капитализм, пишет Беньямин, это культ, который не искупает вину человека, но, наоборот, наделяет его виной. Вина и задолженность, «недовольство культурой» здесь превращаются во вселенское отчаяние: «…религия больше не является преобразованием бытия, но есть его превращение в руины. Разрастание отчаяния до уровня религиозного состояния мира…»[211] Предаваясь культу памятника, охваченная отчаянием вселенная модерности компенсирует убывающую «надежду на спасение», чувствуя свою обязанность устремлять все усилия на охрану фетишей, например на спасение старинных соборов; сюда же относятся и ритуалы поддержания ценности в общественных патриотических акциях и кампаниях по защите наследия и соответствующие меры государства. Эти коллективные попытки искупления прошлого из общей деструкции, которую несет с собой капитализм в своих высших проявлениях, таких как империалистическая война, превращаются в акты духовного величия. Так, в самый канун беспрецедентно разрушительной эпохи империалистических войн, на фоне гигантского роста военных технологий и милитаризации наций сама идея культурного памятника и нравственный императив его охраны получают огромный толчок. Рост гуманитарных и просветительских настроений в общественности в рамках культа памятников прямо пропорционален милитаризации империй, темпам внешней и внутренней колонизации. Когда Наполеон вывозил в Париж искусство итальянского Возрождения или древнеегипетские ценности, он захватывал их в качестве военных трофеев и символов мощи собственного оружия. Когда же инженеры-железнодорожники Прусской империи вывозили Пергамский алтарь из Малой Азии для помещения в специально построенный в Берлине музей, они действовали уже не из голого захватнического аппетита, но из цивилизованных соображений необходимости спасения памятника мировой культуры. Империалистическая милитаризация становится питательной средой для расширения и обогащения идеологий и практик культа памятника; усилия имперского «государственного пацифизма» по охране памятника оказываются предвестниками приближения всеразрушающей военной катастрофы[212].

Мессианское измерение в современном культе памятника взрастает на почве имперского милитаризма как его, милитаризма, гуманитарная изнанка и покоится на риторике сохранения и спасения. В христианской религии искупление вины – то есть освобождения от того, что Фрейд называет нездоровым чувством (а не от сознания) вины, – связывается с жертвой Христа и последующим справедливым судом при конце времен. В условиях культа памятника идея искупления вины воплощается буквально в идеологиях и практиках спасения исторического памятника от агрессии людей или действия времени. Поэтому, спасая руину, Виолле-ле-Дюк достраивает ее до фантастической полноты, которой первоначально здание никак не обладало. Рёскин, наоборот, спасает, запрещая какое бы то ни было вмешательство, дабы не нарушить способность руины излучать свою возвышенную voicefulness.

Под знаком ли «химер» или же в порядке оппонированиям «химерам» под знаком «светильников», современный культ памятника приобретает отчетливое эсхатологическое звучание, пропагандируя мессианизм в отношении фетишей патримониального воображения, причем небольшой ценой: ценой идеологического ангажемента и эмоционального участия в общем движении эстетизации истории, которое «спасает» прошлое, опустошая историческую реальность, украшая ее в духе собственного «художественного воления» и удовлетворяя тем самым требования соответствовать моральным ценностям и утилитарным нуждам сегодняшнего дня. Эстетизация спасает артефакт от разрушения ценой превращения подлинника в фетиш. Это также соответствует риглевской и беньяминовской схеме культа. Как объект культа фетиш становится безразличен для своего поклонника в смысле того, что он, собственно, представляет собой как вещь с собственной памятью и собственным значением.

Человек, участвующий в ритуале, не читает окружающие его культовые изображения, поскольку они не несут никакой информации, а лишь служат ритуалу. Колонна Траяна в Риме покрыта бесчисленными изображениями из истории завоевания Персии, но эти изображения недоступны взгляду зрителя, как неизвестны ему и даже безразличны и соответствующие события. Колонна Траяна ничего не сообщает и вообще не обращается к зрителю: она выражает «головокружительное величие» императора, а от зрителя требует лишь присутствия, а не понимания или знания. Ритуальное поведение не требует веры[213].

Культовый характер капитализма как религии, культовый характер «современного памятника», то есть форму религиозного поклонения без догмы и теологии, можно понимать именно так: как очарованность субъекта ритуальным присутствием при «выражении величия». Это культ имперский по преимуществу, и особо отмеченная Риглем массовость культа и его демократизация соответствуют универсалистскому духу империи, которая готова терпеть партикулярные различия в той мере, в какой она может их рационализировать, контролировать и администрировать. Динамика культа памятника, смысл которого с течением времени становится все более обобщенно-абстрактным, соответствует духу имперского универсализма, стремлению империи обобщать внутренние национальные и классовые различия в собственных категориях. Австро-Венгерская монархия – многонациональная континентальная империя с драматической историей «внутренней колонизации» и с внутренней цивилизационной миссией – уникальный пример в этом отношении, и теория ценности памятников прошлого у Ригля полностью соответствует имперской логике абстрактного обобщения