Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [51]

Продолжая логику рассуждений Ригля уже в условиях общества постсовременного, Даниэль Фабр прослеживает эту динамику дальше, за пределы массового общества в условия позднего капитализма, общества потребления и спектакля, когда «эпоха памятника» сменяется «эпохой наследия», а культ памятника (по Риглю) – индустрией культурного наследия и туризма. Так же как продолжение открытой Риглем экспансии памяти и ее эмансипации от истории, параллельно процессу эмансипации индивидуального субъекта в постиндустриальном, постсовременном контексте образуется нарциссическое стремление настоящего использовать прошлое в качестве «патримониального зеркала» для созерцания собственного коллективного «я» (Франсуаза Шоэ). Культ памятников создает эффекты подлинности в восприятии потребителя; памятник, или достопримечательность, – химера патримониального желания – становится социальным конденсатором для производства и накопления культурных сокровищ: коллективных аффектов, агентностей и идентичностей. Культурно-историческое наследие в совокупности артефактов берет на себя функции той самой магической вещи, которая, будучи распределена между всем сообществом, не становится собственностью всех, но возвращается к своему неведомому истоку в глубине мифического времени сообщества, как нерастраченный и неразменный рубль, как магический и неисчерпаемый источник все новых и новых даров прошлого с его мистическим откровением, эстетическим каноном и этической проповедью[206].

Об империализме в конституции культа памятника

Связь небольшого фрагмента статьи Беньямина «Капитализм как религия» (1921) с анализом «современного культа памятника» у Ригля формально не вполне очевидна, но по существу напрашивается[207]. Особенно с точки зрения того обобщения, которое сделал Беньямин, расширив анализ культа, начатый до него Риглем, до критики в целом символической и моральной экономии при капитализме с его культовым характером. Для Беньямина сама сущность капитализма заключается в непрерывном праздновании культа в его крайней форме, sans rêve et sans merci, «безжалостного и беспощадного», чем и исчерпывается капитализм как религия, поскольку в отличие от религии как таковой он не имеет ни учения, ни теологии[208].

В духе Ницше Ригль описывает фетишизм в массовом обществе по отношению к историческому артефакту как проявление задолженности перед прошлым. Это становится понятней в контексте того подобия между капитализмом и культом, из которого исходит Беньямин, особенно в свете его попытки описать его, капитализма, моральную экономию, основанную на указанной Ницше двусмысленности вины, то есть морального долга, с одной стороны, и растущей долговой зависимости в условиях эксплуатации – с другой. Фрейд утверждал, что чувство вины (Schuldgefühl) принято называть сознанием вины (Schuldbewustssein), хотя ничего сознательного в этом чувстве и нет[209]. Подобным образом и историческое сознание в той форме, в которой оно являет себя в культе памятника с его поклонением патримониальным ценностям, можно рассматривать как разновидность Schuldgefühl – неосознанной, но принудительной задолженности перед прошлым. Первым на эту судьбоносную двусмысленность немецкого слова Schuld указал, разумеется, Ницше в «Генеалогии морали»: это его мысль, что нравственная проблема преступления и наказания, как и религиозная доктрина греха и воздаяния, берет свое начало в практике денежного обмена.

Попытка Ригля разобраться в динамике ценностей, связанных с культом памятника, говорит о том же – о связи между аффектами прошлого и деньгами. В свете этой амбивалентности «ценность» – Wert, центральная категория в анализе Ригля, также оказывается двусмысленным понятием. С одной стороны, под Wert подразумевается стоимость как экономический фактор, стоимость принимаемых решений – ведь Ригль, как уже отмечалось, пишет с точки зрения государственного служащего Австро-Венгерской монархии, в качестве генерального консерватора Центральной комиссии по исследованию и охране памятников архитектуры. Фактор экономической стоимости учитывается, когда принимается решение, например, воссоздать из порохового склада средневековый замок. С другой стороны, Wert означает и ценность символического плана, ценность бесценной реликвии, объекта духовного поклонения. Накопление исторической ценности – сокровищ культуры – оказывается символическим аналогом процессов накопления богатств и образования сокровищ в капиталистической экономике. Ценности культурно-исторического наследия составляют область символической собственности и способствуют, как всякая собственность, дальнейшему закрепощению в уже отмеченной ранее двусмысленности Schuld – то есть нравственного долга по отношению к прошлому, который, как и долг денежный, несет в себе моральные обязательства, чувство вины и угрозу наказания – источник «недовольства культурой» в душе культурного человека[210].

Беньямин утверждает, что экономия моральных обязательств при капитализме носит характер капиталистического, то есть расширенного воспроизводства, что справедливо и в отношении воспроизводства обязательств перед прошлым. Психоанализ с его глубоким проникновением в сложную механику памяти как будто подтверждает логику капиталистического расширенного воспроизводства и в своей терапевтической экономике также не составляет исключения в общей логике накопления. Так, травма первичной сцены в психоанализе играет роль, подобную той, которая в политэкономии капитализма отводится первоначальному накоплению: патология наращивается, имея в основе травму, подобно тому как в ходе обращения из начального капитала наращивается капитал основной. Похожим образом и вещь, ценная своей связью с прошлым, становится тем первоначальным капиталом, обращением которого накапливается капитал коллективной памяти; Ригль описывает историческую ценность как ее, коллективной памяти, сущностное ядро или как своего рода «внутреннюю форму», из которой производится и воспроизводится, расширяясь и наращиваясь со временем, значимость памятника в целом. При этом под давлением нарциссического культа историческая реальность артефакта выветривается, но ценность памятника от этого не уменьшается, лишь историческое знание немногих избранных уступает место другим, более демократическим формам апроприации, основанным на массовом ностальгическом аффекте.