Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [49]

данной эпохи, но и в случае ценности исторической, основанной на знании фактов, когда исторический факт уступает место ностальгическим настроениям массы и сменяется неопределенной «волей» считать ценными старые вещи «вообще». (Подобно этому, домашний музей Бувара и Пекюше включал в себя самые разные предметы, которые не нуждались в исторических доказательствах и произвольно награждались функциями и нарекались древними артефактами и ценными археологическими находками только на том основании, что их нашли и выкопали из земли.) В таких актах переоценки ценностей культ памятника становился на не менее зыбкую почву неопределенного и неясного, но страстного патримониального «воления».

Историзация памятника, хоть и освобожденного, казалось бы, от релятивности Kunstwollen и произвольных суждений эстетического и исторического плана тем не менее сама по себе тоже исторична. До наступления эпохи позитивного знания и академического историзма, пишет Ригль, историческая ценность вещи определялась с точки зрения сохранности в ней признаков вечного идеала, нетленного абсолюта прекрасного, например греческого канона. (Выше я сравнила это с сохранностью метафоры во внутренней форме слова или акустического отпечатка материального мира в ономатопее. Ригль, конечно, не идет так далеко, зато этим путем следует внимательный читатель Ригля Беньямин.) Однако и греческий канон вечной красоты тоже возник в определенном историческом контексте модерности, в век просвещения в теоретических построениях французских энциклопедистов. Век девятнадцатый, век историзма, приходит на смену восемнадцатому, веку просветителей, с собственным научным идеалом, в свете которого прошлое все целиком оказывается состоящим уже не из воспроизведений (идеала), а из сущностей, являющихся и исчезающих во глубине веков, из того, «что было и чего больше нет», из отдельных звеньев в одной и той же цепи развития, в которой все детерминировано и ни одно из колец нельзя ни пропустить, ни опустить, ни заменить[202]. Но на начало ХХ века та прошлая реальность, которая информирует исторический объект, уже практически совсем потеряла суверенность. Ценность – не в вещи, она возникает в восприятии, обмене и применении; вещи ценны не сами по себе, но для нас. Это то основание, силой которого вещь вписывается в систему современности, а не в систему первоначальных обстоятельств, в которой она зародилась; так валёр в живописи не имеет объективного существования, но служит сохранению цветового баланса, как бы вписывая оттенок в общий колорит картины, а соссюровский valeur (смыслоразличительная ценность, в русском переводе – значимость) в значении знака, также не имея референции, создает дифференцирующую значимость в отношении других компонентов системы значений. В этом смысле Ригль остается принципиальным формалистом. Система не имеет генеалогии (диахронии) и пренебрегает генетическими критериями; она организует вещи связями, которые актуальны здесь и сейчас, вне зависимости от происхождения вещей, исторической памяти и опыта. Памятник существен для своего «культа» в перспективе той или иной ценности, то есть своего рода смыслоразличительного дифференцирующего валёра, а значение референции (историческая ценность по Риглю) при этом падает.

Теория ценностей Ригля, таким образом, не только перекликается с семиотикой Пирса, но как будто предвещает и семиологию Соссюра, и даже в еще большей степени археологию знания Фуко. Однако примечательно и то, как в его мысли ценность – «то, что ценят и за что ценят» – соединяется не только со смыслоразличительным valeur, то есть с ценностью в системе общего мировоззрения, но и со стоимостью в смысле чуждого ему Маркса. Культ, связанный с ценностью памятника, – это, по существу, символическая экономия, кругооборот символического обмена, и Ригль наглядно показывает, как обращения и превращения ценности памятника сопутствуют отчуждению артефакта от его собственной исторической реальности; как происходят коммодификации прошлого в формах массового потребления под маркой культурного наследия. По совпадению или нет, в своем анализе Ригль использует термины, известные нам из политической экономии: например, Gegenwartswert, «текущая стоимость» (у Ригля – ценность с точки зрения современности, а не исторического происхождения артефакта), или Gebrauchswert, «потребительная стоимость» (у Ригля – практическая ценность памятника для использования в посторонних функциях). Вольно или невольно Ригль стал оппонентом Маркса и его теории трудовой стоимости, поскольку ценность памятника не связана с затратами производительного труда. Ригль оказался дальновидным и во многом предвосхитил «новый дух капитализма» XXI столетия, эпохи символического, культурного, интеллектуального, когнитивного и прочего капитала, не связанного с затратами времени на производительный труд[203].

Одновременно Ригль остается и сыном XIX века, эпохи исторического позитивизма и Bildung. Но как языковая метафора постепенно стирается и забывается в мире произвольных знаков, так и историческая память вещи, назначенной служить памятником, постепенно и неуклонно улетучивается под растворяющим все твердое влиянием патримониально настроенной массы. Ведь и правда, «все твердое растворяется в воздухе»; «все застойное исчезает», как сказано в «Манифесте Коммунистической партии». Растворяется и внутренняя форма имени по мере того, как метафора забывает свое происхождение в мире и производство смысла в коммуникации приходит на смену метафизической онтологии подлинного и прекрасного: динамика модерности идет в сторону разсуществления сущностей и торжества принципа произвольности в обозначении мира, в постоянной переоценке его ценностей.