Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [47]

Какая все-таки странная штука история! О том или ином событии можно было с уверенностью утверждать, что оно же нашло в ней место или еще безусловно найдет, но в том, что это событие вообще имело место, вообще состоялось, никакой уверенности не было. ‹…› Эскадрон скачет в две шеренги, и отрабатывается команда «передать приказ», при которой приказ тихим голосом передается от конника к коннику; если впереди прикажут «Вахмистру возглавить строй», то сзади выходит «Восьмерых расстрелять» или что-нибудь подобное. Таким же образом возникает мировая история[196].

Эти рассуждения Музиля как будто подводят итог размышлениям его старшего современника Алоиза Ригля о формировании общественного феномена в современном обществе, которое, возможно, наиболее полно характеризует модерность, а именно – культа памятника. В своей последней работе, теоретическом эссе «Современный культ памятника, его характер и происхождение» (1903), Ригль выступает еще в одной ипостаси – теперь уже не только как историк искусства, но и как теоретик и практик музейного дела. И здесь мы видим, что образование культа памятника действительно очень похоже на то, как приказ передается в эскадроне. Та «мировая история», которая возникает как продукт «культа памятника», антагонистична истории как таковой и вытесняет ее, заменяя чем-то совсем иным – игрой ценностей. Так, формальная теория произведения искусства отступает под давлением ценностей в картине мира культивирующих памятник активистов-ценителей; истина археологического и филологического исследования отступает перед желаниями и фантазиями потребителей красоты и древности; а памятники в академическом смысле, то есть артефакты – носители исторических данных превращаются в объекты фетишизма нарциссического субъекта массовой культуры[197]. Из опустошенных культом памятника знаков возникают эфемерные псевдоисторические миры патримониального фантазирования.

Ригль начинает рассуждение, отделяя культурно-исторические памятники, то есть вещи, найденные и назначенные служить историческими реликвиями (gewordene Denkmale, unintended monuments), от «преднамеренных», то есть монументов в собственном смысле, памятников на площадях (gewollten Denkmale, intended monuments). Последние возводятся с задачей напоминать о конкретных исторических событиях, деятелях и их деяниях. Ригль употребляет слово «памятник» в археологическом или филологическом смысле, как потенциальный источник исторических данных, объект научной интерпретации, музейного, архивного или библиотечного хранения, объект охраны со стороны государства, за работу которой во главе центральной комиссии Ригль и отвечал в последние годы жизни. На переломе XIX и XX веков, перед самым падением империи Габсбургов вместе с ее культурным истеблишментом, у такого рода объектов появляется собственная социальная жизнь, или публичная история, когда образованная публика и просвещенная бюрократия начинают интересоваться национальным прошлым, посещать достопримечательности, организовываться в кружки и общественные движения и на правах гражданских активистов включаются в дело охраны памятников. При этом авторитет академического исторического знания падает, а патримониальная энергия и энтузиазм масс все возрастают. Ригль называет этот феномен культом, сравнивая его по широте охвата, демократизму и силе аффекта с ранним христианством в пору его стремительного распространения. В рамках этой новой религии несколько форм ценности, которую усматривают в объекте, можно было бы сравнить с церквями или сектами со своими особенностями поклонения. Каждый исторический объект одновременно является объектом художественной ценности. И наоборот: каждый объект с эстетическим значением имеет свою историю. Сторонники с каждой стороны конкурируют между собой, как разные церкви за одну и ту же реликвию. Проблема заключается в том, что один и тот же предмет или сооружение выступает объектом разного рода ценностей с совершенно разными перспективами в смысле того, каково значение данной вещи и как с ней надо обращаться, в частности – как сохранять от разрушений и что именно считать разрушениями, если таковые вообще предполагается предотвращать или компенсировать[198]. Поэтому анализ Ригля имел и имеет большое значение как попытка не просто теоретизировать и упорядочить проблемы музейного хранения с точки зрения австро-венгерского законодательства того времени, но и внести порядок в хаотическую картину разного рода патримониальных интенций и общественных аффектов, которые усиливаются по мере роста индустриализации и в дальнейшем лишь возрастут стократно, когда деструктивные силы XIX века достигнут апогея в колоссальных разрушениях империалистической войны. Исторические чувства современного Риглю общества из академической среды специалистов выплеснулись в салоны и на улицы, трансформировались и приняли форму культа. Как будто вокруг золотого тельца, вокруг исторических святынь разыгрываются разнообразные «акции» (Музиль), и общественная ценность наследия неуклонно повышается за счет инвестируемых в общий культ аффектов патримониального нарциссизма. Не совсем в этих терминах, но по существу Ригль описывает именно эту динамику в момент ее зарождения.