Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [46]

.

Как неорганичная, но наивно не осознающая своей искусственности Одетта отвечает этому сложному времени, так и всецело осознающий, и все же отказывающийся признавать свою неорганичность Сван полностью соответствует духу неуравновешенного и противоречивого века, схваченному Виолле в монументальных архитектурных фантасмагориях. Однако именно химеры Нотр-Дама – фантастические существа, продукт его фантазии, целую галерею которых он придумал, чтобы заменить ими старинные скульптуры, – остаются подлинным воплощением и его философии истории, и его понимания общественных отношений нового времени, и его концепции субъекта с особенностями его патримониального воображения. Ирония в самом духе прустовских «Поисков…» с их отрицанием «экскрементов» как раз в том, что сам принцип многотомного романа воспроизводит логику и метод реставрации времени по образцам Виолле-ле-Дюка, а результат – роман «В поисках утраченного времени» – напоминает колоссальные реставрационные проекты Виолле, задуманные и частично реализованные в Париже и Пьерфоне. Вместе с тем паломничество к этим святыням модерности, тот культ памятников, начало которому положили дешевые модники вроде Одетты и ее друзей, невозможно не сравнить с современным нам сегодня культом романа Пруста, построенного в подражание средневековому собору и привлекающего к себе паломников-читателей так, как Нотр-Дам привлекал и привлекает к себе туристов.

4. Культурная ценность прошлого и его деисторизация

О патримониальном нарциссизме, его сущности и происхождении: «Современный культ памятника»

Оппозицию произвольного и непроизвольного воспоминания Пруст получил в наследие от Бергсона с его противопоставлением заученного и спонтанного воспоминания. Эти категории сопоставимы также и с модусами оптического и тактильного у Ригля, или, если смотреть еще с одной стороны, «химер» и «светильников» в апроприации прошлого модерностью. Первое формируется как воспроизведение современными новейшими технологическими средствами некоторого оригинала – или утраченного первоначального состояния, или идеального прототипа, своего рода платоновской идеи, перемещенной в воображаемый исторический контекст далекого прошлого. Нет никакой необходимости приводить примеры – мы все выросли в окружении такого рода химерических древностей, посещая исторические достопримечательности, разнообразные парфеноны и пергамоны европейских и американских музеев. Во втором модусе апроприации – «светильников» – прошлое возвращается как переживание непосредственного (неопосредованного) столкновения с живым, физически воспринимаемым временем, как приобщение к его коллективному опыту. «Химеры» и «светильники» – не оппозиции, а именно антиномии: несмотря на категорическое отрицание «светильником» – Рёскиным химер реставрации и, наоборот, утверждение «химериком» – Виолле стилизации в качестве единственного способа удержания прошлого от исчезновения, один и тот же артефакт может интерпретироваться в зависимости от точки зрения и как то, и как другое, но при этом производить острополяризованные, антагонистические дискурсы. Исторический артефакт с точки зрения патримониального воображения – это знак совершенно особого свойства, который не только обозначает вещь, но и сохраняет в себе отмеченную временем материальность.

Именно в этом смысле уместно сравнение между памятником и не стершейся от времени метафорой в слове: содержа в себе живой еще образ, слово само выступает материальным воплощением своего происхождения, содержит в себе и, подобно старинному собору, даже, казалось бы, предъявляет нам собственный исток. Вульгарная этимология – приписывание словам их истока на основе поэтической интерпретации их формы – это явление того же плана, что и культивация исторических памятников. Еще в большей степени характер исторического артефакта как памятника прошлого соответствует еще более «живому» знаку языка – ономатопее. Ономатопея – это прямой отпечаток реального присутствия означаемого в форме означающего: шорох листьев, звон стекла, треск праздничного фейерверка, позвякивание ключей на поясе хозяйки, дребезжание железного колпачка о стекло антрацитовой лампы, хлопки пламени в разжигаемой газовой горелке и т. д.[194] Все эти слова не просто подражают звучаниям вещей, но, подобно историческим реликвиям, содержат акустический фрагмент прошлого и сохраняют тем самым прошлое в себе в относительной неприкосновенности. Я уже упоминала тезис Беньямина о том, что язык во всей его поэтической полноте можно представить образующимся по принципу ономатопеи, а не по принципу сигнификации – именно на этом предположении основывается модернистская художественная практика[195].

С наступлением модерности – века механической воспроизводимости – этот ономатопоэтический принцип выветривается из слов параллельно тому, как собственная память вещи – память связанного с ней опыта предыдущих поколений – выветривается из вещей. Образуются слова без свойств, вещи без свойств и люди без свойств: инстанции несобственности, которые за отсутствием принципа отличаются вместе с тем повышенной воспроизводимостью. Роберт Музиль очень точно описал механизм такой воспроизводимости, сравнив передачу традиции, лишенной собственных свойств, с упражнением по передаче секретной команды в строю: