Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [50]

В силу материальности памятник сопротивляется своему растворению в воздухе, поскольку имеет функцию напоминать о чем-то таком, что все-таки не вполне произвольно, что все-таки когда-то имело место, что было и остается присутствием, а не знаком присутствия. Даже уже не имея никакой самоидентичности, никакой подлинности, кроме воления памяти, подобно сгнившему кораблю Тезея, прошлое все же некогда имело место в форме событий и в лице людей, в них участвовавших. Если эстетическая ценность полностью определяется произволом текущего эстетического вкуса, то историческая ценность соответствует чему-то такому в вещи, что отвечает ее сущности, причем независимо от того, какая именно эпистема исторического знания диктует историческую ценность в данный момент.

Для историка искусства и куратора музейной коллекции, имеющего дело в одном и том же предмете и с формой, и с ценностью, и с материальностью, память вещи реальна так, как реальны надпись и дата на монете, даже если они стерлись. Наоборот, в контексте культа историческое содержание памятников уступает коммеморативным функциям, свидетельства исторической эпохи – поиску следов прошедшего времени «вообще». Руины, скульптурные фрагменты, патина на поверхности старинной утвари или лакуны на живописном полотне привлекают внимание тем, что одновременно являют собой и произведения рук человека, и произведения разрушительных сил времени. Зрелище материального распада, это проявление торжества сил природы над ухищрениями культуры, обладает фетишистской привлекательностью: это рёскиновское «паразитическое возвышенное», та самая живописность, которую так высоко ценили в древностях и Пруст, и его герой Сван[204].

В логике модерности – постепенное размывание, «растворение в воздухе» конкретно-исторического и экспансия произвольного и аффективного отношения. Ригль прослеживает в новом времени три стадии постепенной экспансии памяти и постепенной утраты конкретной исторической информации. Обычный надгробный памятник, исторический смысл которого предельно конкретен, устанавливается в память о конкретном человеке конкретными же людьми, например членами семьи. Здесь мало что прибавляется с переходом к модерности, но в другом случае смысл полностью меняется со временем. Если в древнем мире колонна Траяна призвана была в качестве монумента увековечить завоевательные подвиги императора, то в XV веке для итальянских антикваров-эрудитов она представляла интерес только как носитель древних инскрипций, а для истории культуры (Kulturgeschichte) XIX века – как свидетельство исторической эпохи, анонимного звена в цепи закономерного исторического развития. С наступлением ХХ века обобщенная «ценность древности» – интерес к вещам по причине их неопределенной старинности – затмевает собой историческую ценность, культивировавшуюся прежней образованностью; чтобы полюбить вещь за ее древность и переживать соответствующие чувства, не надо знать исторические факты, не надо иметь университетское образование.

Патримониальное воображение отрывается от исторической реальности, и память в силу этого заметно расширяется, распространяя свое любование на все возрастающее число непонятно чем связанных объектов, попутно радикально демократизируясь, освобождаясь от требований авторитетной учености. Для того чтобы оценить вещь с точки зрения очарования старины, достаточно склонности к определенного рода ностальгической мечтательности. Эта динамика ценности прошлого от трудного для усвоения факта к легкому и праздничному коллективному переживанию традиции и корней соответствует параллельному процессу все нарастающей эмансипации индивидуума в обществе модерности. Освободившись от ценности, связанной с исторической памятью самого объекта, мы переходим к ценностям сегодняшнего дня, от «объективного восприятия» – к восприятию под знаком субъективного опыта[205]. Параллельно с этим процессом, как уже отмечено, происходит деэссенциализация языка, отступление от исторической метафизики сравнительного позитивистского языкознания XIX века и классической филологии с ее поисками корней и истоков – к плоским значениям немотивированных произвольных наименований-знаков в системе смыслоразличительных ценностей-валёров. Память культа проявляет структурную родственность со стертой метафорой в слове, когда в мотивации имени торжествует принцип произвольности и связь с внутренней формой исчезает из сознания. Подобным образом и памятники абстрагируются от исторического опыта и вместо референции к событиям прошлого служат маркерами, дифференцирующими субъект массовой культуры на основании особенностей его патримониального потребления. Например, такие маркеры могут создавать значимое социальное различие между теми, кто любит свежеотреставрированный Пьерфон, и теми, кто, наоборот, любит отблески заходящего солнца на крыше средневековой нормандской церкви.

Можно сказать, таким образом, что Ригль предвидел очень многое из того, что стало актуальным для нас в ХХ и XXI столетиях. Он предсказал судьбу исторического под знаком бесконечно разрастающегося патримониального; победу коллективной памяти над историей и аффектов над фактами; выветривание истории из исторического объекта; превращение археологической конкретности памятника в собирательное и бесформенное тело наследия; присвоение чужого опыта прошлого в форме культурного капитала, манифестированного в ощущениях, связанных с созерцанием и потреблением старых вещей «вообще», как жетонов без даты, без определенного исторического адреса или идентичности.