Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [137]

У Горького было ощущение, что надо не потерять культуру прошлого ‹…› нужно научить людей чувству превосходства над старым ‹…› Новая литература вбирает в себя старую, но рождена новой жизнью.

Ценность прошлого – в настоящем, поэтому прошлое становится предметом превращения, а история – объектом (революционного) выбора, преодоления и использования[692].

Среди записей «устного Шкловского» есть афоризм, который очень точно передает существо его идеологических превращений «под знаком опасности» (Беньямин): «Я вру мало. Я выдумываю»[693]. Итак, «сегодняшний день» (буквально – 1937 год) требует «революционного выбора прошлого» и «овладения настоящим». Тезис об анахронии – констатация ранним Шкловским объективного состояния времени как руины с распавшимися связями – превращается в новый тезис, о связи настоящего с прошлым в результате «выбора», то есть политического акта; этого требует ироническое переживание амбивалентности времени. В отличие от генетического принципа в риторике марксистов (у Троцкого, в частности, об органичности революционной традиции пролетариату), Шкловский настаивает на присвоении прошлого по праву выбора. Если в этом смысле он «врет» (что понятно и простительно человеку в 1937 году), то он «врет мало», потому что раньше он уже выдумал «ироническое» таким образом, что оно не очень противоречит «революционному» в смысле 1937 года. Или, по крайней мере, он «выдумал» такое пространство между «ироническим» и «революционным», в котором можно не очень много врать. Или, по еще более крайней мере, так ему кажется. Объясняя самому себе, что его убеждения не самым драматическим образом расходятся с политическим моментом, писатель, возможно, обманывает себя, создает себе алиби в собственных глазах – об этом довольно прямо пишет друг Шкловского Лидия Гинзбург, поражаясь его способности сохранять крепкое физическое и психическое здоровье, расположившись в глазу урагана[694].

Гинзбург свидетельствует о здоровом, но не очень веселом цинизме «забавного» Шкловского 1930-х годов: «Шкловский написал мне: „Жить можно, главное не уставать физически“. Это сухое и грустное мировоззрение, но честное»[695]. Она подтверждает: он действительно честен в том смысле, что «врет мало». Гинзбург не очень уверена в его морали и все же отдает справедливость его способности быть изобретательным и честным перед собой, насколько это возможно:

Есть люди, которые всю жизнь заканчивают дело, начатое в юности – это люди стареющие; и есть люди растущие, они открывают новые поля жизни. ‹…› Он сердится, когда чужие люди приходят отнимать у него время. Это не одряхление, потому что одряхление может только исказить исконные элементы человеческой организации и не может внести новых, а это новая кожа[696].

В старости это мнение о себе и своем времени он как бы подтвердил, как будто даже согласившись с красноречивыми умолчаниями в метафорах о змее и шкуре: «Змеи вырастают из своей шкуры, потому что шкуры не умеют расти»[697].

Изменение – да, но если можно, без вранья; приспособление – конечно, но под знаком «выдумывания»; есть ли разница между сменой шкуры и наращиванием новой кожи? Признавать ошибки легко, но только «научные» и только при условии не каяться, а ставить «ошибкам» памятники или памятки, как пометки на карте, так, чтобы к «ошибкам» можно было впоследствии вернуться (что Шкловский и делает в «Энергии заблуждения», возвращаясь в покаянной статье 1937 года «Памятник научной ошибке» для пересмотра вынесенного себе самому отчасти вынужденного, отчасти признанного справедливым приговора). Предавать (в чем обвинил Тынянов) – «…действительно, Юрия предаю. Борю? – тоже предаю… Гинзбург, – он поморщился, – предаю немножко… я ее очень люблю и предаю совсем немножко»[698]. Все эти выдумывания без вранья (или с малыми дозами вранья) откликаются в поздней книге обещанием писать свои воспоминания прямо и ненарядно, «писать без лип» – то есть без «липы», без фальшивых удостоверений личности, стало быть, а если и выдумывать, то не использовать выдумку в качестве поддельного документа[699]. К проблемам предательства, измены, морального заблуждения, греха он возвращался вновь и вновь, читая и перечитывая «Анну Каренину» – историю о роковой энергии рокового заблуждения и о ее, этой энергии, разрушительности для человека и созидательности для жизни. В том же контексте коллаборационистской статьи «О прошлом и настоящем» он удивляется привлекательности истории Анны для «сегодняшнего дня», для людей эпохи «Москвошвея» и «Краткого курса»:

Почему Анна Каренина, которая любила одного, а имела сына от другого, почему Анна Каренина, муж которой не такой уж злой, но неприятный, почему умершая под колесами поезда Анна Каренина нужна сейчас народу, который весь хочет попасть в один театр?[700]

А мог бы сказать, наверное, с некоторым основанием: «Анна Каренина – это я»: и режим у меня «не такой уж злой», и дети у меня от него, а люблю все-таки «другого», тогда как мой – «неприятный». (Ср. его афоризм из разговоров с «поздним Шкловским»: «Самая страшная болезнь – это заниматься не тем делом, каким тебе хочется»