Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [135]
вполне вступила в свои права, и «новое время» – «самый передовой общественный строй» – пока еще не определило себя как наследника всей мировой культуры, то есть пока еще не наложило отпечаток собственной утопии, своей «формулы» и своего «расписания» на всю историю человечества начиная едва ли не с сотворения мира[677]. Отношения между современностью и прошлым еще не превратились в спор о правах на обладание и распоряжение символическим капиталом. Еще можно говорить об отношении современности к прошлому с амбивалентностью иронии, которая есть «прием одновременного восприятия двух разноречивых явлений или ‹…› одновременное отнесение одного и того же явления к двум семантическим рядам»[678].
Об иронической анахронии
Ирония в строении смысла: значение, принадлежащее одновременно «двум семантическим рядам». Ирония в строении времени: из черного ветра, который дует из пустоты русской истории, постепенно прорастает весна; из сгнившего лаптя – молодой овес; из окаменевшей тотальности «уже» (вещи-в-себе) прорастает надежда: «еще не» наступившего, но уже присутствующего будущего. Анахрония: ирония времени, которое состоит из разрывов, взрывов и завихрений и не связывается воедино никаким трагическим нарративом, не выстраивается ни в какую конструкцию с началом, серединой и концом. Сама ирония становится связующим цементом, призванным исправить распавшуюся связь времен[679]. Исторический субъект (в данном случае большой писатель А. М. Горький) весь состоит из иронических сочетаний несочетаемого: он «…сделан из недоверчивости, набожности и иронии – для цемента. Ирония в жизни, как красноречие в истории литературы, может все связывать. Это заменяет трагедию»[680].
Параллельность времени-«уже» и времени-«еще-не», отнесение одного и того же явления к двум (временны́м) рядам – истории и современности. Именно современность, а не прошлое, оказывается неизвестным компонентом в этом ироническом уравнении. Превращение формалиста в историка литературы продиктовано вопрошанием о современности; как раз здесь и возникает отличие современности от синхронности, современников – от призраков «хронологической иллюзии», а также вопрос о том, каким образом «современное» составляет (и составляет ли) «настоящее» во всех значениях этого слова: настоящее в смысле реально ощутимого (а не фиктивного, привычно-автоматического), настоящее как неподдельное (в отличие от поддельного, орнаментального, симулятивного или просто пошлого), настоящее как имеющее место в момент говорения, сейчас. Ирония позволяет разводить все эти омонимические и на самом деле оппозиционные друг другу значения. Но, разводя, ирония остается и «цементом».
Смешное заменяет собой трагедию. Например, в брошюре, адресованной молодым писателям, тот же Горький призывает молодежь «учиться у классиков» – и при этом дважды цитирует Надсона, думая, что цитирует Пушкина. Сцементированный по ироническому принципу, Горький не ощущает, не чувствует ни Пушкина, ни Надсона, потому что исходит из ложной идеи о прошлом как о чем-то данном, как о неоспоримом наследстве. Его совет основан на общей и ему самому, и Троцкому, и вообще марксистской критике в широком смысле «мысли о неизменности всегдашней ощутимости старой художественной формы». Не понимая собственной химеричности – синтезированности из несовместимых компонентов, Горький не понимает также, что «ощутимости» Пушкина в эпоху «ощутимого» Асеева надо учиться; «настоящее» не абсолютно, как бы ни понимать это полисемантическое, одновременно принадлежащее разным рядам слово. Человек, который восхищается Пушкиным как извечной данностью, «…более всего похож на сторожа в деревне Обломовых. Этот сторож в пятницу доедал господский пирог», испеченный в понедельник[681].
В своей ядовитой заметке Шкловский указывает не только на поэтическую и историческую глухоту Горького с его наивной пропагандой литучебы у литнаследства, но и на его слепоту в отношении собственной литературной гененеалогии. Горький «…произошел от литературы младшей линии. Он вырос из французского бульварного романа, из газетного очерка. Связи с классиками у него нет, он в них ничего не понимает…»[682]: Горький всего лишь «убежден, что он воспринимает классиков», поэтому его Пушкин – «не настоящий», во всех смыслах.
Старое явление искусства не ощущается. Мы живем и вчуствоваемся в них по традиции ‹…› Тот Пушкин, которого всякий понимает, это Пушкин не настоящий, с неощутимой формой, и легко переходящий в Надсона[683].
«Ощутимость» старого явления надо искать не в тех произведениях, которые в качестве наследия предписываются нам гимназическими курсами или демократической русской критикой, например Белинским, «неудачным убийцей русской литературы»[684]. Формалист, занявшись историей литературы, ищет не содержание, а ощутимость, причем в таких текстах, которые не имеют статуса «сокровища» и не составляют литературного наследства; отсюда интерес формалистов к истории литературы XVIII века. Однако и здесь вопрос ставится не о прошлом, а о современности: «потому что занятия историей ‹…› – это один из методов изучения современности»
В монографии впервые представлено всеобъемлющее обозрение жизни чеченцев во второй половине XIX столетия, во всех ее проявлениях. Становление мирной жизни чеченцев после завершения кровопролитной Кавказской войны актуально в настоящее время как никогда ранее. В книге показан внутренний мир чеченского народа: от домашнего уклада и спорта до высших проявлений духовного развития нации. Представлен взгляд чеченцев на внешний мир, отношения с соседними народами, властью, государствами (Имаматом Шамиля, Российской Империей, Османской Портой). Исследование основано на широком круге источников и научных материалов, которые насчитывают более 1500 единиц. Книга предназначена для широкого круга читателей.
В конце XIX века европейское искусство обратило свой взгляд на восток и стало активно интересоваться эстетикой японской гравюры. Одним из первых, кто стал коллекционировать гравюры укиё-э в России, стал Сергей Китаев, военный моряк и художник-любитель. Ему удалось собрать крупнейшую в стране – а одно время считалось, что и в Европе – коллекцию японского искусства. Через несколько лет после Октябрьской революции 1917 года коллекция попала в Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина и никогда полностью не исследовалась и не выставлялась.
В своей книге, ставшей частью канонического списка литературы по постколониальной теории, Дипеш Чакрабарти отрицает саму возможность любого канона. Он предлагает критику европоцентризма с позиций, которые многим покажутся европоцентричными. Чакрабарти подчеркивает, что разговор как об освобождении от господства капитала, так и о борьбе за расовое и тендерное равноправие, возможен только с позиций историцизма. Такой взгляд на историю – наследие Просвещения, и от него нельзя отказаться, не отбросив самой идеи социального прогресса.
В настоящей монографии представлен ряд очерков, связанных общей идеей культурной диффузии ранних форм земледелия и животноводства, социальной организации и идеологии. Книга основана на обширных этнографических, археологических, фольклорных и лингвистических материалах. Используются также данные молекулярной генетики и палеоантропологии. Теоретическая позиция автора и способы его рассуждений весьма оригинальны, а изложение отличается живостью, прямотой и доходчивостью. Книга будет интересна как специалистам – антропологам, этнологам, историкам, фольклористам и лингвистам, так и широкому кругу читателей, интересующихся древнейшим прошлым человечества и культурой бесписьменных, безгосударственных обществ.
В 1831 году состоялась первая публикация статьи Н. В. Гоголя «Несколько мыслей о преподавании детям географии». Поднятая в ней тема много значила для автора «Мертвых душ» – известно, что он задумывал написать целую книгу о географии России. Подробные географические описания, выдержанные в духе научных трудов первой половины XIX века, встречаются и в художественных произведениях Гоголя. Именно на годы жизни писателя пришлось зарождение географии как науки, причем она подпитывалась идеями немецкого романтизма, а ее методология строилась по образцам художественного пейзажа.
«Лишний человек», «луч света в темном царстве», «среда заела», «декабристы разбудили Герцена»… Унылые литературные штампы. Многие из нас оставили знакомство с русской классикой в школьных годах – натянутое, неприятное и прохладное знакомство. Взрослые возвращаются к произведениям школьной программы лишь через много лет. И удивляются, и радуются, и влюбляются в то, что когда-то казалось невыносимой, неимоверной ерундой.Перед вами – история человека, который намного счастливее нас. Американка Элиф Батуман не ходила в русскую школу – она сама взялась за нашу классику и постепенно поняла, что обрела смысл жизни.