Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [133]

.

«Несерьезности» пустого опыта отвечает и «веселая наука» – как и искусство, она «иронична и разрушительна», как и искусство, она «оживляет мир», «содержание» которого оказывается всего лишь дыркой от бублика, «одним из явлений формы»[657]. Но в пустоте и безвидности вселенной до начала этого оживляющего, формообразующего, веселого творения нет никакой связности, – связность существует «объективно» только в безумном сознании коммунистов. Что же касается агадического начала истины и священной обязанности «рассказать сыну твоему», то для Шкловского, как и для Беньямина и для Кафки, это означает изобрести такую форму повествования, в которой опыт, даже утратив связность истины, не утратил бы тем не менее способности быть передаваемым.

Истина коммунистов связна в мировоззрении, но в действительности исторического опыта «жизнь течет обрывистыми кусками, принадлежащими разным системам»[658]. И затем, как будто продолжая пошивочную метафору Троцкого («перелицевать гардероб»), Шкловский добавляет:

Один только наш костюм, не тело, соединяет разрозненные миги жизни. Сознание освещает полосу соединенных между собой только светом отрезков, как прожектор освещает кусок облака, море, кусок берега, лес, не считаясь с этнографическими границами[659].

Это восприятие и образ мыслей человека, который бежит от трибунала: в этом эпизоде рассказывается реальная история из биографии Шкловского, который скрылся от Петроградского ЧК, уйдя пешком по льду Финского залива (лучи прожекторов, кусок облака, кусок берега – отрывочные фрагменты опыта той ночи в тексте «Сентиментального путешествия») и тем самым избежав ареста в последнюю минуту, когда его предупредил о приготовленной в квартире засаде сторож Дома искусств[660]. Беглец бежит от суда «связного сознания», как будто спасаясь от безумия, потому что именно «…безумие систематично, во время сна все связано…». Однако в еще более безумном безумии невозможного ни для какой логики решения (уход пешком по замерзшему морю – как исход из Египта по расступившимся водам, можно сказать) жизнь находит для себя убежище и избавление, потому что ведь «…и моя жизнь соединена своим безумием, я не знаю только его имени»[661]. Гораздо позже, в старости, он выразит эту же мысль по-другому, как будто вторя Кафке и Беньямину в его интерпретации Кафки, как бы открывая истину открывшегося ему спасительного безумия – надо только найти его, этого безумия, имя, создать хоть какое-то подобие консистенции смысла: «…В жизни все монтажно, только нужно найти, по какому принципу»[662].

Об одновременности, современности и «революционном выборе прошлого»

Ортодоксу традиция дана как таковая, и в ходе времени он видит бесконечное повторение и воспроизведение одного и того же: в новом – «перелицовку» старого и «использование наследства»; в ином – повторение того же. Он видит один и тот же «сюжет» – «телегу исторического человечества», то есть «четыре колеса на двух осях» – в перелицованных из телеги колеснице римского патриция, карете екатерининского фаворита или в современном автомобиле[663]. И наоборот, Шкловский утверждает, что «вчерашний и завтрашний день неодинаковы». В отличие от ортодокса человек, не имеющий корней и не состоящий в отношениях связности ни со своим временем, ни с прошлым, должен изобретать традицию и современность самостоятельно. Он должен сам найти ответ на вопросы, что такое прошлое, что есть современность и как одно превращается в другое. При этом выясняется, что современность – казалось бы, простое понятие – совсем не проста. «Простое – сложно», – скажет Шкловский позднее[664].

В ранних работах он отрицал – по крайней мере, пока так еще можно было высказываться – ценность прошлого как такового и отказывался мыслить прошлое в терминах наследия, то есть обладания прошлым как ценной собственностью, закрепленной за наследником по праву крови, по принадлежности к роду. Знаменитое высказывание в «Ходе коня» относительно наследования не от отца к сыну, а от дяди к племяннику как раз и говорит о роли случая и сдвига в отношениях между современностью и прошлым, об отсутствии у современности потомственных прав обладать и распоряжаться прошлым как собственностью. Идея литературной эволюции привлекла его именно заключенным в ней критическим потенциалом по отношению к генетическому принципу. «Наше время» разнородно, как гетеротопия, как многоукладность времени, Ungleichzeitigkeit (Эрнст Блох), подобно многоукладности экономики в большевистской России. В таком времени одновременно существуют разные эпохи – например, Шкловский, Тютчев и Прутков, – но это одновременность не одного порядка. Можно быть современником, а можно – синхронистом; есть журналы, которые существуют, а есть такие, которые «только печатаются»; есть проза современная, а есть «печатающаяся сейчас»; «новые беллетристы, считающие себя потомками классиков, на самом деле рождены только инерцией типографских форм»[665].

Когда в результате раскола в «Новом ЛЕФе» Шкловский пытался (безуспешно) вновь мобилизовать ОПОЯЗ на создание теории – и на этот раз он думал о теории истории литературы, – даже и тогда исследование прошлого представляло для него интерес только в том смысле, в котором оно служило пониманию и связи с настоящим. Это «новое время» по Шкловскому есть время «спора о наследстве»: «племянники» вспомнили о «дяде», завязалась «дискуссия». В начале революционной эпохи военный коммунизм уничтожил саму идею наследования вместе с его, наследования, юридическими, экономическими, символическими и материальными составляющими. Отменилось все – память прошлого, его символизм, то есть культурный и социальный капитал – вместе с категориями собственности, обладания и экономического обмена.