Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [134]

Наследование перестало быть актуальным, прошлое перестало представлять ценность (или стоимость). В этой обстановке Шкловский – автор, который описал автобиографический факт полной утраты опыта, сравнив субъекта революционной истории с человеком, у которого в руках взорвалась граната (реальный эпизод, приводится в «Сентиментальном путешествии»[666]), – начинает придумывать, как восстановить связь в распавшемся времени, как отреставрировать руину прошлого и преодолеть ту колоссальную «невязку»[667], которая образовалась во времени, утратившем свою форму, а вместе с формой – и всякое отношение к жесту, к конкретному опыту.

Сначала переизобретение традиции принимает форму радикальной борьбы против окаменения форм.

Внешний мир не существует… не воспринимаются вещи, замененные словами; не существуют и слова, едва появляющиеся, едва произносимые ‹…› Мы летим через мир, как герои Жюль Верна летели с Земли на Луну, в закрытом ядре…[668]

В знаменитых ранних литературоведческих работах воскрешение слова и вещи, обозначенной невнятным словом, их возвращение из области узнаваемого в область ви́дения предсказывается как результат разбиения кумиров, окаменевших форм повседневного языка, обыденной «нефактурной» речи; слов, которые как «костяшки на счетах» (там же). Само время стремится к художественности в смене старого новым, причем «новые формы» не озабочены задачей выражения новых смыслов и являются «не для того, чтобы выразить новое содержание, а для того, чтобы заменить старые формы, переставшие быть художественными»[669]. Стихия обновления есть деструкция; построение нового – дело разрушителей:

…все великие архитекторы были разрушителями. Ломали шатровую церковь, чтобы построить на ее месте новую, каменную. ‹…› Правы были монахи, стиравшие с пергамента стихи Вергилия, чтобы на месте их написать свои хроники, нарисовать свои миниатюры. ‹…› Изменения в искусстве – не результат изменений быта. Они результаты вечного каменения, вечного ухода вещей из ощутимого восприятия в узнавание, [которое] мертво, как мертв постоянный эпитет[670].

Мертвый эпитет – это слово, которому все равно, все безразлично. Таковы же и собрания – библиотеки, коллекции, – в которых все предметы равноценны: «и картины, и папиросы со странными мундштуками». Для прошлого в искусстве только два выхода: или оно «впадает в жалкое существование» в музее, где произведения разных эпох сосуществуют как тени «в восприятии антиквара», или его разрушает «живой художник ‹…› потому что видит свое»[671].

И все же: «дуб растет из желудя», пишет он в той же серии иконоборческих работ 1919 года: не все в превращении времени из прошлого в настоящее связано с деструкцией, и не все в истории объясняется историческим материализмом – «им нельзя заменить знания математики и астрономии и при одной его помощи нельзя ни рассчитать мост, ни определить законы движения кометы». «Дерево лучше знает, как ему расти»[672], и так же знает, как ей расти, и русская литература: после колоссального революционного взрыва, оставившего ее без почвы во времени и в опыте, литература прорастает, как и люди, как вся Россия: «как овес через лапоть». «Не вытопталась, не скокошилась еще Россия, растут в ней люди, как овес через лапоть», – пишет Шкловский в заключительном фрагменте «Сентиментального путешествия». И далее:

Люди, держащиеся за станки, всегда правы. Эти люди прорастут, как семена. Рассказывают, что в Саратовской губернии взошел хлеб от прошлогоднего посева. Так вырастет и новая русская культура. Кончиться можем только мы, Россия продолжается[673].

Прорастание нового через отброшенное за ненадобностью, как дырявый лапоть, старое происходит не по формуле большевиков, которые «хотели все организовать, чтобы солнце вставало по расписанию ‹…› верили, что формула совпадает с жизнью». Оно происходит по причине «анархизма жизни и ее подсознательности» – и ее, жизни, революционной художественности, и художественной же чувствительности революции:

…главное отличие революционной жизни от обычной то, что теперь все ощущается. Жизнь стала искусством. Весна – это жизнь. Я думаю, что голодная корова в хлеву не так радовалась весне, как мы[674].

«…Мы принимаем каждую оттепель за весну»[675]: весна еще не вполне состоявшегося мира, еще не вполне наступившего его конца – дух утопии («еще не», Noch Nicht Эрнста Блоха) в отечественной версии[676]. Появившись в «Сентиментальном путешествии», в этой страшной книге о тотальной деструкции мира, о полном разъятии и распадении времени и о рассеянии человека модерности во времени и пространстве, мотив прорастания, то есть неумирания и весеннего возвращения жизни в новой форме, станет лейтмотивом более позднего Шкловского – историка и автора исторических повестей. «Прорастание» прошлого сквозь современность, как «овес сквозь лапоть», – это органический процесс самовосстановления жизни сквозь убитую традицию, где нет и речи о наследниках и наследовании. Здесь прошлое все еще noch nicht: оно еще не стало предметом спекуляции; еще не воздвигаются памятники; реставрация еще не