Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [132]

Груз символических сокровищ на спине человечества становится лишь тяжелее, а как добиться свободы от этой тяжести и как взять над ней контроль, такого рода традиция не говорит[649].

Беньямин подчеркивает точку зрения Маркса на то, что пролетариат не наследует, но производит культурные ценности; культ наследства и накопления культурных сокровищ, характерный для историзма и позитивистской культурной истории, не служит просвещению пролетариата, но лишь усугубляет ношу, которую он не имеет сил сбросить. «Наследство» – это фетиш, который навязывается пролетариату теми, кто видит в культурном производстве один только способ накопления богатств. Культура есть проблема, если смотреть на нее с позиций исторического материализма в беньяминовском понимании: преображенная в инвентарь и охраняемая в качестве накопленных духовных ценностей, культура разлагается и коммодифицируется, превращаясь в объекты обладания. Культурная история принимает форму фетишистской кунсткамеры, где произведения прошлого существуют как бы в виде взбаламученного осадка, поскольку не имеют никакого отношения к подлинному, то есть политическому опыту прошлого и современности.

Более того, даже истина может превратиться в сокровище, в груз на плечах человечества. Традиция, говорит Вальтер Беньямин в письме Герхарду Шолему о Кафке, – это не накопление, но передача истины в свете данного обязательства, в свете религиозного опыта и долга. Так во время пасхального седера отец, рассказывая историю, не просто делится опытом или передает сыну полезные знания, но выполняет мицву, заповедь: «Расскажи сыну твоему». В этом смысле, особенно перед лицом кризиса, сам факт и процесс трансмиссии важнее передаваемого содержания; и более того, передаваемость опыта важнее его, опыта, «консистенции истинности», то есть способности существовать в целостности, в виде связных и непротиворечивых суждений. Движение знания важнее, чем его непротиворечивость (консистенция). В этом смысле передача традиции подобна переводу: в переводе передается не форма и не содержание оригинала, но его, оригинала, переводимость, то есть заложенная в оригинале способность быть переданным и воспринятым. Именно перед лицом такого рода кризиса стоит мир в 1938 году, когда Беньямин пишет письмо другу о том, что современная им обоим реальность, как ее описывает теория относительности и ядерная физика и как ее осваивают технологии войны, оказывается совершенно недоступной индивидуальному опыту. Мир Кафки – это мир отдельного человека, для него самого не познаваемый ни в сознании, ни в действии; это действительность человека современности – городского жителя, который оказался в исторических обстоятельствах возможной ликвидации человечества в планетарном масштабе[650]. Трудящиеся массы оказались на грани истребления и массово переживают опыт того, что в своем фантазировании, в индивидуальном опыте переживал писатель. Мир Кафки – это мир заката, в котором традиция истощена настолько, что сама истина, которую она призвана передавать – мудрость, основанная на историческом опыте поколений, «консистенция истины», как называет ее Беньямин, – уже утратила внутреннюю связность и почти распалась. Богатый опыт поколений утрачен, но не утрачена способность традиции передавать нечто во времени, связывая поколения, так же, как перевод связывает оригинал со своими разноязыкими версиями, передавая фундаментальное свойство оригинала – его переводимость – все новым и новым языкам. Такова истина человечества, оказавшегося перед лицом массовой гибели собственной символической вселенной, и Кафка не был первым, кто столкнулся с фактом распада истины, но не был, как оказалось, и последним: отказаться от «консистенции» ради передаваемости того, что определяет опыт всего человечества под знаком опасности, хотя и недоступно ни пониманию, ни опыту отдельного человека[651].

Именно в этом контексте современности, радикально и остро заявленном Беньямином, полезно взглянуть на конфликт между взглядами Троцкого и Шкловского. Ни тому ни другому не откажешь в остроте понимания своего времени. Но политически и эстетически они принадлежат разным учениям, их вера не одна и та же. Для Троцкого формальный метод Шкловского есть «суеверие слов», каббалистическая мистика: он не видит здесь ничего, кроме подсчета прилагательных, взвешивания строк и измерения рифм; «95 % некритической интуиции»[652].

Формальная школа есть гелертерски препарированный недоносок идеализма ‹…› для них «в начале бе слово». А для нас (большевиков. – И. С.) в начале было дело. Слово явилось за ним, как звуковая тень его[653].

Однако для Шкловского – автора «Сентиментального путешествия» – до начала творения, посреди библейской «безвидности и пустоты» гражданской войны, в начале мира, быть может, и стоит слово, но началом слова как раз и является дело: опыт приобщения к миру перед лицом истребления[654]. Вернее – опыт полного опустошения опыта. Пейзаж «Сентиментального путешествия» – это «пустая, черная» Россия, из которой дует «черный сквозняк», «черный ветер»[655]. «Много ходил я по свету и видел разные войны, и все у меня впечатление, что был я в дырке от бублика. И страшного пока ничего не видел». Ничего страшного нет, потому что нет опыта: опыт развеян «черным сквозняком». Опыта нет, потому и «жизнь не густа… Все не всерьез»