Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [136]

.

Ирония – «прием одновременного восприятия двух разноречивых явлений» – оказывается полезной не только для остранения синхронии, но и в диахронии. Исторический факт – двусторонняя единица, одним лицом обращенная в прошлое, другим в будущее, и между ними – великое неизвестное, современность. Поразительны и поучительны иронические аналогии между самым знаменитым и плодовитым и при этом совершенно не признанным русским писателем Матвеем Комаровым[686] – и опоязовцами позднего, новоопоязовского периода конца 1920-х, ОПОЯЗа под знаком теории истории. Комаров в свое время писал популярнейшие романы, особенно знаменит был читавшийся на протяжении двух с лишним столетий всем российским грамотным сословием «Милорд глупый»; он был автором популярных исторических произведений – как, например, книги о знаменитом разбойнике, провокаторе и впоследствии писателе Ваньке Каине; Комаров также занимался производством книг полезных советов, письмовников, сонников, повестей об экзотических странах и многого другого[687]. В историю литературы он не вошел, но вместе со своим героем «английским милордом Георгом» сохранился в памяти, и не только у Некрасова, но больше всего в преданиях XIX века в качестве любимого детского чтения в просвещенных семьях и лубочной литературы для народа. В первом качестве его высоко ценил Белинский, во втором – Толстой, который и сам свои рассказы для крестьян называл «милордами», то есть вещами в духе дешевого романа Комарова.

За эту совершенно оригинальную попытку ради понимания современности написать социологическую историю литературного производства Шкловский был предан анафеме устами академического историка литературы Григория Гуковского, в частности, обличившего Шкловского за халтуру и антиисторические анахронизмы[688]. А между тем именно иронические аналогии между литературным производством XVIII столетия, то есть до официально признанной эпохи русского литературного языка и русской литературы, и литпроцессами в социалистической символической экономии до наступления соцреализма представляются бесценными с критической и теоретической точки зрения. Комаров предстает перед читателем конца 1920-х годов как фигура, легко узнаваемая: это не тот воспетый Некрасовым полуграмотный лепила со своим «Милордом глупым», которого тащит с базара неразборчивый мужик. Наоборот, Комаров у Шкловского – это профессионал пера, который зарабатывает себе на жизнь писательским и издательским ремеслом; он первопроходец от литературы и литературного быта; изобретатель жанров и сюжетов; человек труда, вынужденный отдавать свое перо в услужение, но вместе с тем и свободный предприниматель на ниве книгопечатания; знаток собственной аудитории и ее просветитель, неутомимый работник демократической культуры.

Мы узнаем и самого Шкловского в этом портрете предшественника – «жителя Москвы». При этом Шкловский не занимается нарциссической эксплуатацией прошлого, ища в Комарове себя, – скорее им движет ироническая солидарность с этим самым знаменитым двойником, ударником литературного производства, самым работящим и самым неудачливым среди русских литераторов. «Матвей Комаров» – это выдающийся и совершенно не признанный эксперимент по переносу опоязовской антифилологии, с одной стороны, и лефовской художественной критики, с другой, на историю; это первопроходческая попытка предложить методологию и теорию истории. Как и последовавшие за ней работы (например, несправедливо забытую «Словесность и коммерцию»[689]), академическая позитивистская наука в лице Григория Гуковского разнесла эту попытку «номадической», «малой» исторической науки в пух и прах[690]. Трудно сказать, сколько в этой критике было желания защитить прошлое от анахронического вторжения настоящего, а сколько – защитить настоящее от радикального остранения в результате вторжения прошлого. Ироническая история литературы с ее интересом к «младшим ветвям», к персонажам, которых впоследствии Шкловский не без умиления назовет «веселыми уродами»[691], как будто прорастала в современность, как овес сквозь лапоть, сквозь структурные аналогии между послепетровским XVIII веком и культурной революцией в СССР раннего сталинского периода. Это характерно вообще для исторических исследований бывшего ОПОЯЗа: не только забавный Комаров, но и молодой Толстой, и стареющий Грибоедов, и все исчезнувшее поколение «людей с прыгающей походкой» – целая галерея иронических (вместо трагедии) образов, «веселых уродов», изобретенных формалистами в качестве исторического инструмента для критики современности, конструктивная ироническая аналогия современности как пародии на прошлое.

О том, как «врать мало», «предавать совсем немножко» и «писать без лип»

Статья Шкловского «О прошлом и настоящем» написана в 1937 году, и уже на основании одной этой даты можно было бы отбросить содержащиеся в ней рассуждения о революционном выборе истории как попытку заговорить судьбу или как образец оппортунистической пустой речи. Здесь он снова вспоминает Горького и его «величайшее ощущение прошлого» – без упоминания, конечно, об ироническом сдвиге в таком ощущении, который Шкловский отмечает в Горьком в 1919-м и в начале 1920-х. Уже приняты и утвердились в качестве единственной руководящей нормы тезисы Первого съезда об унаследовании советским пролетариатом всей мировой культуры, о многонациональной советской культуре как единственном хранителе и продолжателе всей культурной истории человечества. Уже на подходе «Краткий курс истории ВКП(б)» и сопутствующие принципы советского марксистско-ленинского историзма. Культура прошлого больше не запрещена: