Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [127]
Дальнейшие шаги по расширению «глобального наследия» с включением в список мирового наследия все большего числа локальных святынь приводили ко все большему и большему размыванию критериев подлинности. В наше время аутентичность определяется в духе постмодернистского культурного релятивизма как относительная ценность, критерии которой легитимны не как универсалии, но в терминах той или иной культуры. Понятие подлинности как фактора противостояния деструкции со стороны времени или руки человека релятивизировалось, а деструкция и сопутствующая ей реконструкция, наоборот, актуализировались, особенно с приходом новых техник записи и перезаписи, таких как дигитальное хранение, в котором физическое существование вещи становится уже совсем нерелевантным.
Безграничное расширение критериев подлинности – одно из направлений борьбы реставрации с самой собой, против того насилия, которое присуще ей имманентно, в результате приписанных ей способностей обеспечить чистоту происхождения, эстетическую правду и историческую истинность своего объекта. Исторически подлинным ныне принято считать не мифическую точку «первоначального истока» и не эффект «первоначального облика» в восприятии современного зрителя, но собственно исторический опыт, воплощенный в самой вещи как work in progress, в которой равные права на истинность имеют следы любых пережитых вещью на своем веку вмешательств – поновлений, разрушений, реставраций, реконструкций, переделок: все они рассматриваются как легитимные факты ее, этой вещи, биографии, сложившиеся в историческом опыте поколений. Так снижается методологический авторитет модернистского насилия, которое оправдывается идеями исторической истины или требованиями художественной правды.
Еще один способ ограничения такого насилия – это разработка этического кодекса реставратора, воспитание критического ви́дения реставратором собственной роли в отношениях с вещью. Дух приключения и Клондайка, сенсационного открытия в деструктивных, если не сказать вандализирующих практиках «раскрытия» и «расчистки», какими мы видели их в ранней революционной реставрации, должны уступить пониманию того, что реставрация есть не discovery, но recovery; это актуализация того, что осталось в руине нетронутым, а не уничтожение «наростов» ради вскрытия мифических корней. Реставратор не является и творцом-художником и не имеет права заменять собой в собственном воображении личность творца; этим тезисом, впрочем, пользовались и пользуются испокон веку едва ли не все реставраторы, обвиняя в эстетизации и фальсификации подлинника своих противников.
Наконец, еще один критический фактор самоограничения деструктивности в характере реставрации – отказ от понимания наследия как экономии ценности и переход к экологическому сознанию, в котором экология природы и экология культуры сливаются в один и тот же проект охраны, а на место отдельно стоящего артефакта – памятника с приписанной ему в иерархии ценностей значимостью – в качестве объекта охраны выступает среда и/или ландшафт. Требование «ансамблевости» в советской архитектурной реставрации межвоенных лет стало началом этого процесса, когда реставрация, казалось бы, пошла на компромисс с самой собой, признав недостижимость собственной утопии возвращения утраченных первоначальности и целостности. Это компромиссное требование впоследствии превратилось в норматив восстановления по «оптимальной дате», затем – по «оптимальному облику», затем – восстановления уже не объекта, но его «образа». Логика этого превращения вещи в объект с «оптимальной датой» и далее в воспроизведение «оптимального образа» особенно наглядно проявляется в истории Преображенского собора на Кижском погосте. Идеи автора этой концепции академика Ополовникова и его развернутая полемика с противниками представляют чрезвычайный интерес с точки зрения динамики представлений об аутентичности под напором информационной эпохи[627]. С появлением каждого нового критерия требования аутентичности все дальше и дальше отодвигались от самого артефакта в сторону его «когнитивного тела» – археологических данных, исторической реконструкции, художественного впечатления и т. д.; от вещи – к комплексу искусственно собранных и искусственно объединенных, например в интерьер или архитектурный комплекс, разноприродных и разновременных вещей, потом еще дальше – к ландшафту, с включением природных объектов, потом – еще дальше: к среде вообще, затем – к непонятно как определяемой «атмосфере».
В среде и ландшафте нет отдельных объектов, самих по себе более ценных, чем другие объекты и потому требующих более тщательной охраны. Более того, среда есть совокупность материального и нематериального, где ценность вещи создается ценностью традиции и единством впечатления или настроения, причем традиция вообще может обходиться без вещей, когда речь идет об
