Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [126]

Говоря в этой книге о художественной и исторической реставрации, но подразумевая реставрацию в более широком смысле слова, я имела в виду именно этот крайне обобщенный процесс стирания старых и нанесения новых записей прошлого на один и тот же носитель. Этот носитель – исторически идентичная сама себе вещь – в результате этих операций одновременно и остается тождественным себе, и превращается в нечто иное. Здесь, в свою очередь, открылись новые вопросы «зачем» и соответствующие методологические «как». В разных контекстах ХХ века насилие над вещами – материальными носителями времени и коллективного опыта – вдохновляется разными исторически обусловленными утопиями коллективного патримониального воображения и желания. Я выделила для собственного понимания четыре типа жестов, которые представляются мне важными для интерпретации этих желаний, особенно в отношении советского патримониального синдрома.

Режим историчности в СССР отличался особыми формами насилия, поскольку в духе программы пролетарской революции советский строй отменил три фактора, необходимых для формирования наследия как экономической, юридической и исторической инстанции. Большевики отменили собственность в любом виде, тем самым аннулировав юридический аспект наследования культурной собственности; в духе военного коммунизма они отменили товарный обмен, а вместе с тем и понятие ценности продукта обмена, в том числе нематериального обмена; вместе с товарным обменом отменили и фактор потребления, в том числе и потребления духовного; идеологически эти революционные меры провозглашали разрыв с традицией и отказ от исторической преемственности с прошлым, провозглашение рождения абсолютно нового мира и построение его с нуля. Мне представлялся особенно интересным вопрос о том, как в условиях такого радикального отрицания культурной собственности, культурной ценности и культурной преемственности мог сложиться тот патримониальный культ, столь полный драматизма, страстей идентичности (термин Жака Ле Гоффа) и аффектов памяти, с которым социализм пришел к коллапсу тридцать лет назад.

Так, жест перезаписи, который я назвала реставрация-революция, ищет в прошлом новое начало истории, стремясь расчистить время до абсолютной чистоты самого что ни на есть первоначального истока. Ради возвращения в мифический status pristinus здесь уничтожаются как искажающие истину-исток целые исторические слои, свидетельства долгой длительности коллективного опыта. Противоположная по духу реставрация-реституция, наоборот, движима иного рода химерой коллективного желания: воссоздать из руины памятник в его мифической первоначальной целостности, в идеальном соответствии своей «идее», «замыслу», «плану» и пр. Реставрация-реституция на практике реализуется в воссоздании более или менее фундированными историческими методами и фактически представляет собой насыщенное гражданскими эмоциями производство факсимиле, копий, всяческого новодела. Но реституционный момент здесь преобладает над исторической правдой как момент этический и эсхатологический. Восстанавливается не столько физический объект, сколько попранная высшая справедливость на высшем суде, перед лицом которого варварски разрушенный памятник выступает в качестве свидетеля-мученика. Реставрация-реабилитация – это попытка лавирования между репрессивной исторической доктриной и цензурно запрещенной историей коллективного опыта террора; компромиссный продукт полустертого насилием воспоминания, иносказательная форма записи того, о чем запрещено помнить и что именно поэтому нельзя забывать. Подобно эзопову языку, образованные реставрацией-реабилитацией выражения – например, образ старинного монастыря – имеют второе дно, слой иносказаний, сквозь который лишь просвечивает, но не формулируется, память о его недавнем прошлом в качестве места массовых казней. Наконец, еще одна форма реставрации – реставрация-рекреация – это форма записи прошлого, в которой история полностью подавлена удовольствиями организованного духовного потребления, синтезированной музейными экспертами и краеведами сувенирной памятью, функциями просвещения, досуга и воспитания в гражданах любви к родине благодаря наслаждению ее, родины, культурными и природными ландшафтами.

Уже в конце так называемого позднего социализма конвергенция между капиталистическими и социалистическими способами производства прошлого была очевидна; советская реставрация стала соединяться со своим западным контрагентом, консервацией, особенно в связи с формированием институций и дискурсов глобального наследия, в органах которого советская культурная дипломатия всегда играла значительную роль. Интересным для меня образом одновременно в идеологиях и практиках консервации вопрос о методологическом фундаменте модернистской реставрации в идеологическом насилии и физической деструкции оказался в самом фокусе постмодернистской критики.

С одной стороны, несомненно, что именно деструкция является той питательной средой, из которой растет реставрация. С другой стороны, охрана наследия совершенствуется методологически, технологически и идеологически, стремясь подавить деструкцию все новыми и новыми жестами, технологиями и медиапроектами «спасения» и «сохранения». В международных декларациях по охране исторических памятников и культурного наследия мы можем проследить, как деструкция становится здесь все более мощной движущей силой в присвоении материального и нематериального прошлого. Афинская хартия 1931 года – важнейший документ межвоенных десятилетий, когда мир, уже столкнувшийся с чудовищной силой технологии разрушения в годы Первой мировой войны, все еще не осознал ее потенциал в полной мере. Здесь еще выдвигается в качестве критерия подлинности сохранение